В глубине маленькой площади находились подмостки, заваленные корзинами со сливами и грушами. Воздух был пропитан сахаром, какой-то легкостью, и Луи ел мед с ножа, а Анна окунула лицо в ароматный букет, и потом все оно было в рыжей пыльце; Анна смеялась, ослепшая на мгновение от этой пыльцы и радовавшаяся, как ребенок. Мимо нас прошли ослепительные девушки, у каждой из них была почти тяжелая грудь, они несли хризантемы, маргаритки, букеты роз, взятые из ваз, стоявших на земле; водовороты любопытных крутились у столов с медом, и вокруг распространялся аромат оранжерейной мяты. Солнце Сен-Луи было обжигающим, и женщины в фартуках держали в руках стаканы с белым вином, от которого мы сначала даже закашлялись.
Как, должно быть, был счастлив святой король Луи – Людовик IX, собравший этих людей под своим дубом и глядевший, как развевается знамя проституток из Сен-Дени.
Луи сливался с их образами, вдруг выныривая в лучах августовского солнца, неискренний, смеющийся почти неслышно в мощном гуле, создаваемом пчелами.
Я вспомнил те мгновения и вздрогнул от тоски. Что рассмешило его тогда? Цветы, фрукты, пыльца, мед, общая радость, груди девушек, сахарные уста – где вы? Где вы, радости мира? Тебе осталось только одно, подумай об этом. Именно этого я хочу. Я изошел слюной, желая сделать открытие… Разрушающиеся нос, губы, ногти, закапываемые в яму, появляющиеся обратно, снова зарываемые и вновь возвращающиеся обратно, откапываемые из ямы; я делаю плевок в черную дыру, слизывая мед с тени, ночную слюну, слушая слюнявые крики!
Блевать и умереть. Я опять стал блуждать по пустынным улочкам и не решался вернуться домой: зачем? Чтобы застать Анну и Луи?… Впрочем, застану ли я их? В этот час они, наверное, ушли гулять в лес, расположенный чуть выше Совабелена. И вдруг их образы четко предстали моим глазам. Они бок о бок идут по лесу, связанные своим сходством: тот же рост, та же манера ходить, та же улыбка на замкнувшихся лицах; они движутся медленно… меня все больше начинали уязвлять их непроницаемые лица, словно отделенные от всех, доверяющие только друг другу, как соучастники, отгородившиеся от меня стеной – и эта стена страшнее, чем оказалась бы стена любой из моих тюрем. Свет, проникающий сквозь ветви, заставляет блестеть их губы. Песня птиц в мартовском лесу останавливает их, они вздрагивают и снова идут дальше. Мертвая прошлогодняя листва шелестит у них под ногами. Мертвая листва, убитый лисенок… Раздавленный нашей машиной молодой олень. Затишье и сомнение… Вдруг мне показалось, что я теряю их из виду, я поискал их глазами, нашел и снова стал смотреть. Как они прекрасны! Как мне не хватает их изящества! Но от этого только хуже. К чему продолжать страдать из-за них? Я буду по-своему счастлив, если оставлю их. Шли бы они куда подальше, со своей красотой и жестами диких животных! Со своей комедией внешнего благородства. Я ничего не сделал им дурного своим благородством, своим происхождением, своим телом, своими предками. Пусть играют для живых людей. Я отправляюсь к мертвым и постигну совсем иное. Грязь греха… Не мешай мне принять мое собственное решение. Выбрать собственную судьбу… Ты слишком долго вел меня, поэтому не запрещай мне ругаться…
Сказав это, я снова направился по улочкам в сторону серой арки моста. Вознесшаяся арка. Железная ткань, маленькие балки, выделяющиеся своими блестящими заклепками. Я направился к проклятому месту. Вдруг демон, спрятавшийся в перекрытиях моста, внушил мне пойти и состричь бороду, прежде чем сделать это. Ну уж нет. Не хочу быть голым. Моя борода поглотила множество моих слез и укусов со стороны, и я любил ее. Это была одна из немногих вещей, которую я любил и в тот день; а еще я любил свои очки в золотой оправе, которые приводили меня в состояние умиротворения.
Итак, оставим бороду на своем месте. И очки. Я бережно хранил и то, и другое. Они будут приятны вечности. Но теперь возникла иная проблема. Вымыть ли мне руки? Или оправиться на тот берег с черными ногтями? Как сын проповедника я должен был четко помнить правила. Правила возвращаются ко мне в лохмотьях и в блеске. Так же это было и в пять лет. И в семь. И в двенадцать. В тридцать. В пятьдесят пять – в этом году, в пять часов дня Страстной пятницы, грязный свет начинает пачкать небесную тарелку, и несколько кровавых черных сгустков уже возвещают смерть человека.
Что касается правил… Последуем им. Без слабости. Безжалостно. Наступил вечер, и Иисус сказал им: отправимся на другой берег. Становилось темно.
Профиль моста возносился в небо, и проезжавшие по нему машины заставляли конструкцию дрожать. Где же зеленая трава, благословленная Пасхой? Где были в этот час сокрытые в своих тайнах виноградники, белые, словно вытканные из холста, сельские дороги, цветы, крылья птиц, корни, запахи лугов? Где были они в этот недобрый час, первобытные виноградники, когда затихал вдали шум бури? Я вспомнил раненую овцу, которую отец вез из каменоломни, куда она упала, до деревни, где он должен был прочесть проповедь. Вспомнил чашку молока, выпитую вместе с ним на пороге черного и сырого дома. Вспомнил, как чашку поставили потом на деревянную полку, вспомнил воздух, пропитанный запахом сена. Вспомнил словно смазанное маслом лицо крестьянки, провожавшей нас по каменистой улочке, и собаку, которая рванулась при нашем приближении с цепи, но не стала лаять – невдалеке от нас мелькали тени; сорок лет спустя я замечал такие же в вечерних сумерках, блуждающие тени проклятых призраков, заблудившихся в своих лабиринтах. Другое воспоминание посетило меня – могила, могила Р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52