Вернувшись из деревни, мы не услышали обычного шума – урок, должно быть, только что закончился, – и я пошел в комнату. Как сейчас помню эти мгновения: пока мы гуляли, я думал о мадам Муари. Ее зеленых глазах, нервных руках… Анна шла по коридору позади меня. Я толкнул дверь. Никого. Лишь диван был в беспорядке, разложен, и среди подушек еще угадывались неясные очертания тел. Маска Бетховена, валявшаяся на полу перед диваном и распахнувшая свои белые глаза, была удивлена не меньше нашего. Мы молчали. Потом Анна выбежала в коридор и заперлась в нашей комнате. Хлопнула дверь.
Оставшись один, я приблизился к дивану и провел по ткани рукой: в центре, между цветных полос, она была еще влажной. Я закрыл дверь и вышел в сад. Через час возвратился Луи, Анна спустилась вниз и не переставала ловить глазами его взгляд. Но мальчик не выдал себя. Упрямый, осторожный, он ел медовое пирожное, облизывая пальцы – пальцы, которые мы, его отец и мать, представляли наполненными соками мадам Муари, учительницы музыки, матери семейства, тридцати двух лет, супруги строгого пастыря душ человеческих нашей маленькой трудолюбивой общины.

VIII

Когда в дом приходит порок, он надолго остается там – вот истина, которая в течение всех последующих недель угнетала мою совесть. Что за несчастные мы люди! Развратные и падкие до развлечений! Чей удел – геенна огненная, озеро страданий. Так предсказывает Апокалипсис, и я не слышал более грозного предостережения. Но что же делать? Вмешаться – значило подвергнуть мадам Муари уголовному преследованию, публичному осуждению, пойти на открытый конфликт с ее мужем. Это значило серьезно ранить Луи. Мы предпочли ничего не менять и оставлять любовников в покое под собственной крышей в минуты их свиданий.
Луи был любовником мадам Муари, однако он не перестал разглядывать Анну самым возмутительным образом.
Можно даже сказать, что, открыв для себя Клер, он начал более явно заглядываться на других женщин, и в частности, на мою.
Уверенность моя крепла: Анна ревновала и, сражаясь с соперницей на своей территории, откровенно раздевалась перед Луи, прогуливалась по саду с обнаженной грудью и бесчисленное количество раз пыталась прикоснуться к мальчику, приласкать его, проникнуть вместе с ним в ванную. Я обнаружил, что она его моет, причем с головы до ног, поливает из душа. Однажды она призналась мне, что в эти мгновения жестоко страдает – и только один-единственный раз, по собственному упущению, ласкала мальчика «до конца». Рассказывая, она чуть не упала в обморок – так сильно была взволнована. Вся как на ладони… Я спросил, занимались ли они тогда любовью?
Нет, только позже. Много позже. Через два месяца после той истории в ванной…
Все время, пока они разыгрывали свой спектакль, я забавлялся, глядя, как они подстерегают друг друга, дразнят, будят в партнере желание.
Я уже говорил, что наши комнаты располагались по соседству, и Луи нас подслушивал. Можно лишь удивляться такой акустике. Однако объяснение было проще некуда: купив старый дом, я кое-что в нем переделал, и в частности, разделил большую комнату на две – нашу и комнату Луи – простой кирпичной перегородкой.
Глядя, как он крутится возле Анны, я придумал одну штуку. Он желал ее видеть, рассматривать, наблюдать во всех позах… Он ее увидит. Увидит, что она не его. Утром, пока Анна ездила в деревню, я взял дрель и поднялся наверх. Прямо напротив нашей кровати я аккуратно просверлил в стене дырку и сдул пылинки, рискуя обнаружить свою хитрость; впрочем, мои были не наблюдательны. (Дыру следовало заткнуть после использования; писатели вообще любят стены, сквозь которые можно смотреть, равно как и грязные предметы, которыми можно затыкать дыры в этих стенах).
В тот же вечер, не гася оранжевой лампы у изголовья кровати, я раздвинул руками ноги Анны, а затем, заставив ее стонать, овладел ею. Что за галоп мы демонстрировали! «A taste of honey, a taste of honey» Вкус меда (англ.).

, повторял я, засыпая, одному Богу известную мелодию или название книги, или популярную в том сезоне песню, увлекаемый к вратам сна усталостью от представления, которое я разыграл перед нашим наблюдателем.
(Говоря «наблюдатель», я понимаю, что именно хочу сказать. Впрочем, следовало бы написать точнее – «перед жаждущим глазом». Ради справедливости должен добавить, что счастье, испытанное мною в ту ночь, только подогревалось без сомнения растущим желанием Луи, а тот факт, что он изнывал за стеной, лишь распалял мой задор. Несколько раз, вновь зажигая лампу, я принимался будить Анну…).
Конечно, я думал о грехе, который прилепился ко мне – к моей душе и моему телу, как проказа. Итак, прокаженный… Запутаться в бороде и завопить: «Нечистый! Нечистый!» Сатир, подозрительная мать и бесноватый под одной крышей. Хорошая семейка! Что сказали бы проповедник и моя мать, если бы они видели этот позор? Я знаю что. Сначала, что писатель – это бездельник, тот, кто все свое время использует, дабы грязнить божественное творение любыми возможными, самыми мерзкими способами. Затем, что грешащие плотью – глупцы, которых исцелит только молитва. Далее, что, когда гниет один из членов тела, его необходимо отрезать. И наконец, со всей решительностью, что подобная жизнь – преступление.
Я согласен с тем, что пачкал мир своими каракулями, но нельзя сказать, что моя работа всецело поглощала меня. Совсем другое дело – молитва. Это слишком достойный поступок. Что же касается больного члена – идет ли речь о моем члене или члене Луи, – я до сих пор не знаю точно, откуда в наш дом пришло смятение. (Дыру в стене я все-таки заткнул).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52