Отправляя с посыльным трех бойцов, Скворцов спросил у него:
– Как дети, женщины?
– Нормально, товарищ лейтенант, – ответил посыльный, ворочая перебинтованной шеей.
А затем и бронепоезд и полевая артиллерия обрушили свои залпы – вся оборона в огненных смерчах. Они, эти смерчи, бушевали, сжигая живое и мертвое, казалось, и сама земля сгорит в этом пекле и не останется ничего – даже пепла. Сгорбившись, Скворцов вжимался в стенку и думал, что еще уготовано им? Танки? Да, танков не было. Будут? Пусть. Встретим и танки, если уцелеем в этом аду. И есть ли предел тому, что выпало нам? Разрывы дыбились и справа, и слева, и спереди; сзади тоже грохало, ревело, скрежетало, выло. Дважды Скворцова отшвыривало взрывной волной, комьями колошматило по голове, спине, груди.
Опять немыслимая, оглушающая тишина. Скворцов поднялся, пошатываясь, отряхнулся.
Поправил фуражку, поправил автомат на ремне. Высунулся из ячейки. Все заволокло дымной пеленой. Никого не видать ни рядом, ни впереди. Разъедало глаза, першило в глотке. Где-то надсадно кашляли. Скворцов отозвался резким, лающим кашлем. Справа, в траншее, под дымной пеленой, защелкали выстрелы. Стреляли туда, в поле, в дым, и выстрелов вроде гуще, чем было раньше. Застава жила! Близкий голос Лободы:
– Товарищ лейтенант, вы тута?
– Здесь я. Чего тебе, Павло?
– Ничего. Просто удостоверился…
В разрывах между клубами дыма в траншее возник сержант Лобода, и тут же Скворцов увидел: на поле в таких же разрывах меж такими же клубами – фигуры немцев. Порывом жгучего, опаляющего ветра пелену приподняло, и немцы увиделись вовсе неподалеку. Можно было бить прицельно, и Скворцов бил, не переставая прислушиваться к выстрелам из траншеи. Расстреляв диск, сорвал с пояса гранату, швырнул – где немцев покучней. Получайте! Немцы откатились к лесу и больше не атаковали. И не обстреливали. На опушках окапывались, на опушках же дымили полевые кухни – не тот дым, что висел над заставой. На железнодорожном мосту, на автомобильном – сигналы машин, над просеками неоседающая пыль. На востоке, у Владимира-Волынского, – канонада. Значит, немцы уже там? Подошел Лобода, оглядел Скворцова, Скворцов оглядел его. Лобода сказал:
– Что германец вытворяет, а? Спалить нас хочет заживо, изверг!
– Большие потери в отделении, Павло? – спросил Скворцов.
– Да считайте, один я целехонек! Трое раненых остались в строю, двое тяжело ранены, укрыли их в воронке, остальные побитые насмерть…
– Раненым добудь воды, бинтов. Я пройду по обороне, взгляну, что и как…
По траншее и ходу сообщения идти было невозможно – разворочены, перепаханы, – и Скворцов шел вдоль них, поминутно огибая воронки и груды земли, досок, бревен, искромсанных, едко курившихся. Недавно убитые лежали, полузасыпанные, страшные своей изувеченностью. Уцелевшие встречали Скворцова и провожали молча, – кто перевязывал разорванной на ленты нижней рубашкой раны, кто пересчитывал патроны, кто разгребал завалы. Скворцову хотелось что-то сказать этим измученным, истекающим кровью ребятам, но слов не находилось, да и что скажешь, все нужное уже произносил, и не раз, – сколько можно повторять: «Держитесь… Ни шагу назад… Подмога подоспеет…»
Он пошатывался, дышал ртом. Голова сама собой клонилась вниз, но он перебарывал ее тяжесть – от напряжения болели шейные мышцы. И казалось: по этим изрытым, искалеченным местам идет давно, несколько лет подряд, круг за кругом, как слепая шахтерская лошадь. Но он не ослеп, он все видит. У северного блокгауза, разбомбленного, догоравшего, Скворцов наткнулся на старшину и нашел слова:
– Лейтенанта Брегвадзе похоронили?
– Не управились…
Старшина провел Скворцова в ход сообщения, ведший от блокгауза в тыл, за уступом показал: Брегвадзе лежал на спине, какой-то плоский, очень вытянутый, на лицо надвинута фуражка. Скворцов снял ее, заглянул в мертвые и тоже какие-то плоские глаза, накрыл лицо в кровоподтеках фуражкой, сказал:
– Похоронить!
– Беспременно, товарищ лейтенант! Предали б землице, да фашист постылый не позволял, лез и лез. – Старшина оправдывался, а сам кривился, стискивал зубы от боли, когда повернулся спиной, Скворцов увидел: гимнастерку посекло осколками, лохмотья намокли кровью.
– Что со спиной?
– Минные осколочки.
Скворцов нахмурился:
– Приказываю немедленно перевязаться.
Тыльный блокгауз был забит ранеными. Их сносили отовсюду, укладывали на полу. Когда Скворцов вошел в блокгауз, то чуть не наступил на кого-то, лежавшего прямо у двери. Стонали. Негромко переговаривались. Блокгауз осел, в трещинах, но не загорелся – это уже здорово, раненых можно укрыть. Из дальнего угла Скворцова окликнули шепотом, который прозвучал для него криком:
– Дядя Игорь!
Кто-то из белянкинских ребят – Гришка ли, Вовка ли. Ах, хлопчики, хлопчики, вам-то за что достается? Там же, в углу, возится с раненым Клара, – подняла голову, ничего не произнесла. Напротив возятся с раненым Ира и Женя, – тоже подняли головы. Скворцов спросил, ни к кому не обращаясь:
– Белянкин где?
– Отправился за боеприпасами, – ответила Клара.
Глаза привыкали к мраку. Различил: раненые лежат тесно, впритык, – окровавленные бинты, бескровные лица. И ребятишки бледные-бледные и женщины. Как неживые. И, подумав об этом, Скворцов испугался. А испугавшись, подумал: «Наверное, близок наш конец. Не может так продолжаться…» Переступив через ноги лежавших, к Скворцову притиснулся худеньким тельцем Гришка, прошептал:
– Дядя Игорь, скоро кончится? Вы же начальник заставы…
– Скоро, Гриша, – сказал Скворцов, внутренне холодея от того, что и мальчишка заговорил о конце – только с надеждой, только не так, как думал лейтенант Скворцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25