В первые секунды я боюсь, что Бельман сразу же сделает свое открытие достоянием гласности и завопит на весь стол: «Рука Шварца на колене Цвенглер!» или что-нибудь не менее откровенное. Но он этого не делает, что приносит мне облегчение, правда, не больше чем на мгновение, потому что его коварная ухмылка ясно дает понять, что он ни в коем случае не смолчит об этой истории.
Желание тут же испарилось, а вот у Цвенглер, по-видимому, достигло угрожающих размеров. Хотя (или именно поэтому) теперь я держу свою руку как можно дальше от ее колена, ее рука ищет и находит мое, массируя его призывно и больно. Я замираю, что заставляет Цвенглер удвоить свои усилия и наставить на моем колене синяков. Бельман не прекращает смотреть на меня, заговорщицки ухмыляясь. Тот факт, что инициативу взяла на себя Цвенглер, не ускользнул от его внимания. Пытаюсь, скорчив безучастную мину, дать ему понять, что отношусь к этому как к гротеску и не могу ничего поделать, но Бельмана не проведешь, он ведь знает, что именно я привел Цвенглер в подобное состояние.
Больше ничего не происходит за этот вечер, закончившийся инфернальным опьянением фруктовым пуншем, не пощадившим никого из присутствующих. Еще успеваю заметить, что Цвенглер цепляется за начальника охраны, тоже пришедшегося ей по вкусу.
Бельман привозит меня домой на такси, потому что я уже не в состоянии ехать один. Мне противно и ужасно стыдно. Неужели я действительно не мог устоять перед эротическим излучением Цвенглер? У Цвенглер есть эротическое излучение? Это самоуничижение связано не с тем, что Бельман обнаружил мое само по себе незначительное сексуальное домогательство, а в том, что в тот момент мне было просто необходимо залезть под юбку этой старой кошелки. Мне хотелось сделать самому себе больно, чем больнее, тем лучше. «И это мне великолепно удалось», – думаю я, смотря в окно такси стеклянными глазами, чтобы не видеть Бельмана и не разговаривать с ним.
Он доставляет меня до двери и передает с рук на руки Марианне. Качаясь, прохожу мимо нее в ванную, где целыми литрами вываливаю в унитаз наполовину переваренный фруктовый пунш. Входит Марианна. Она держит мне голову.

17

День наполнен воздухом. Выхожу в утро, сопровождаемый ощущением неуверенности и ожидания. Такое состояние бывает у человека, отправляющегося в далекое путешествие. Опаздываю, в десять часов я должен был появиться у Румених для беседы о моей докладной записке по делу Козика – но я не пришел. Вместо этого вышел из дома только сейчас, в половину одиннадцатого. Марианна спрашивала: «Тебе что, не нужно вставать?», но я зарылся в подушку и провел так еще два часа. Она быстро оставила попытки разбудить меня. Ушла в свое проклятое агентство, черт знает, что ей там устроят. А я в данный момент иду в свой проклятый банк и точно знаю, что меня ждет. Румених со своим наверняка тщательно подготовленным спектаклем под названием «Увольнение Томаса Шварца», последний акт. Я не смог отказать себе в удовольствии хоть немного вывести ее из себя своей неприкрытой непунктуальностью. Иду легкой походкой человека, который опоздал настолько, что теперь уже может не переживать, состоится ли судьбоносный разговор, решающая встреча, обсуждение чрезвычайной важности. Иду свободный как птица, и какая разница, что единственной причиной моего движения вперед является необходимость выслушать от фрау Румених, что я свободен как птица? Еще ни разу я не ехал в банк с таким чувством, что больше не имею к нему никакого отношения. Ощущение это веселое, несколько легкомысленное. Да, легкомыслие – вот самое подходящее слово. Издевка проявляется во мне все более явно: сначала она увеличивается в объеме с каждой станцией метро, потом с каждым шагом, при перемещении по улицам, по лестнице и, наконец, в приемной, ведущей в ее кабинет, сидя в котором она «превратила отдел в то, чем он теперь является», как она с удовольствием в последнее время подчеркивает.
Ее самоуверенность имеет серьезные причины для роста, ведь, в конце концов, ей, временно исполняющей обязанности, удалось обойти меня, многолетнего кандидата на пост руководителя отдела. Мое почтение!
Вхожу прямо в ее кабинет, не постучав, но довольно медленно, довольно вежливо, конфронтация мне не нужна: место победителя мне не светит. Она сидит за письменным столом, склонясь над какими-то бумагами, видимо, над моими разработками; поднимает голову, и по ее лицу пробегает улыбка, похожая на улыбку заговорщика. На минуту она замирает, как будто размышляя, не стоит ли выставить меня за дверь, чтобы потом вызвать через секретаршу. В конце концов предлагает стул. Говорю, что лучше постою, спасибо. Я точно знаю, что она сейчас скажет.
Она скажет: Господин Шварц, я имела беседу с руководством банка .
– Господин Шварц, я имела беседу с руководством банка.
Она скажет: В течение нескольких недель я внимательно следила за вашей работой по делу Козика, и мне показалось, что с результатами вашей деятельности следует ознакомить вышестоящих лиц .
– В течение нескольких недель я внимательно следила за вашей работой по делу Козика, и мне показалось, что с результатами вашей деятельности следует ознакомить вышестоящих лиц.
«Сформулировано великолепно: „внимательно следила"», – промелькнуло у меня в голове, но я молчу. Не хочется помогать ей больше, чем это необходимо.
Любому из вышестоящих коллег нашего банка было бы нелегко высказать свое мнение откровенно. Вы сами тоже занимаете ответственный пост, поэтому прекрасно понимаете, что я имею в виду. Короче говоря, ваши разработки по делу Козика дают повод для самого серьезного беспокойства .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49