Он никогда бы не решился их напечатать – что скажет начальство, узнав об этой его слабости, и, что еще хуже, сможет ли он внушать страх арестованным и будут ли уважать подчиненные его приказы, если однажды его наградят живым цветком? Он уже воображал себе лошадиный хохот караульного Мурсьяно и глумливые предположения относительно его мужественности. Как только инспектор представил себе свой позор и едва сдерживаемый смех караульного, когда он будет проходить мимо него по лестнице в свой кабинет, у него стали сильнее зудеть обмороженные места, и, чтобы взбодриться, он сурово взглянул на Рамиро Портретиста, энергично сжал ладони в замок и хрустнул суставами пальцев: этот жест моментально возвращал ему спокойствие, с тех пор как он заметил, что это пугало арестованных во время допроса – вероятно потому, что они представляли при этом, как, может быть, захрустят скоро и их собственные кости.
– Не говорите дону Меркурио, что были со мной, – сказал он. – И лучше выйдите через заднюю дверь, а то как бы он не увидел вас и не подумал, что вы посланы от меня.
Оскорбленный необходимостью проследовать по грязной дороге осведомителей, фотограф вышел в переулок с задней стороны башни и поспешно вернулся на площадь Генерала Ордуньи. Он чувствовал горечь от того, что вынужден работать на людей, в которых продолжал смутно видеть врагов, хотя, как признался Рамиро майору Галасу, никогда не разбирался в политике, а лишь испытывал сентиментальную ностальгию по другим временам, когда был счастливее и моложе – до того, как голод, ночные отключения света и тяжеловесные шествия мундиров и сутан омрачили улицы Махины, когда не было недостатка в работе в студии дона Отто Ценнера и ему не приходилось, как уличному торговцу, фотографировать среди ярмарочных палаток или снимать в морге лица мертвецов. Что сказал бы дон Отто, увидев его, если бы вернулся в Махину в здравом рассудке и обнаружил, что его ученик, почти приемный сын, апостол, оставлял время от времени святая святых студии и стоял по воскресеньям на углу площади Генерала Ордуньи рядом с картонной лошадью, ожидая, не попросит ли его кто-нибудь сфотографировать своих маленьких детей на коне.
Рамиро пересек площадь, глядя на лица пока еще живых людей – будущих мертвецов, – обошел расстрелянную статую генерала Ордуньи, походившую на труп, поднявшийся из могилы через несколько дней после захоронения, с пустым бронзовым глазом, пробитым выстрелом, измятыми пулями грудью и шеей, но по-прежнему с неустрашимым видом и высоко поднятой головой, повернутой на юг, в сторону склонов Кавы и синеющей вдалеке горной цепи. Куда бы фотограф ни обращал свой взор, его глаза не находили неизменных черт и фигур, остановившихся во вневременном настоящем, в котором думают, что живут, почти все люди. Он видел лишь неудачные и искаженные отражения оригинала, возможно, не лишенного чистоты и содержавшего в себе предвестие быстрого угасания, которое должно было завершиться вскоре старостью и смертью, абсолютной пустотой, без какого-либо напоминания или утешения, кроме имен, высеченных на искусственном мраморе памятников, и маленьких овальных фотографий, помещаемых на них за выпуклым стеклом в напоминание живущим – как тот портрет на обратной стороне медальона нетленной женщины. На нем был изображен – Рамиро хорошо это помнил – молодой мужчина с черной эспаньолкой и жесткими усиками. Кто она? В какой темной комнате, подвале или шкафу города кто-то прятал эту мумию, для чего? Именно ее, не подвластную тлению и победившую время, более реальную в воображении и глазах Рамиро Портретиста, чем все эти мужчины и женщины, мимо которых он проходил по крытой галерее… Этот блеск безмятежности или тайной страсти в ее глазах бесполезно было искать во взгляде живых. «Положи меня, как печать, на сердце твое, – написал ей кто-то, – как перстень, на руку твою». Каждый раз, тихонько повторяя эти слова, Рамиро чувствовал приступ ревности и отчаяния и, сказав их перед доном Меркурио, в ком-чате, служившей врачу приемным кабинетом в течение трех четвертей века, испытал раскаяние, словно, произнеся их, сделался недостоин того огня, который разожгло в нем лицо девушки, возникшее под проявителем и придавшее ему почти незнакомое ощущение полноты и страсти. Прежде Рамиро угадывал его лишь в музыке, некоторых снах и немногих женских взглядах, перехваченных в запоздалой далекой юности, в грубой оживленности песен, передаваемых по радио и иногда исполняемых в Махине певицами, в кафе «Ройал» на улице Градас, где много лет спустя открылся клуб «Масисте», – задорной, лоснящейся от пота негритянкой, танцевавшей клаке и прозванной Кудрявой Мулаткой, и светловолосой девушкой в короткой юбке и туфлях на каблуках, певшей высоким нежным голосом песню Селии Гамес: «Если хочешь убить меня – взгляни».
Хулиан, кучер в зеленой ливрее и одновременно секретарь и камердинер, провел Рамиро в приемный кабинет дона Меркурио, такого маленького и съеженного, что фотограф не сразу заметил его сидящим по другую сторону стола, засмотревшись на тысячи книг, в беспорядке лежавших на полках и полу, и архаические медицинские аппараты, загромождавшие проход, как на складе заброшенного Музея прогресса или в лаборатории сумасшедшего врача из фильма. Хулиан отодвинул в сторону пыльную ширму с нарисованными птицами, и дон Меркурио, читавший с помощью лупы какую-то огромную книгу, сделал небрежный жест, означавший приветствие или раздражение, и его дрожащая правая рука поднялась навстречу Рамиро Портретисту, как будто благословляя его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193