Слезы, словно горные хрусталики, покатились водопадом на ее грудь, и она прорыдала:
— Будь проклят ты, акушер Ротшильд!
А Митя в момент прощания матери с мужем сидел на кухне, пил стаканами портвейн «Агдам», впрочем, сильно не пьянея и совершенно не чувствовал жалости ни к убиенному Ивану Сергеевичу, ни тем более к матери, гладящей пухлой рукой разрушенные мозги его батьки.
Когда Петрова уводили, уже по-взрослому, в наручниках, с ударом палкой по почкам, он посмотрел на мать с жалостью, сказал: «Извини, если что не так» — и пошел перед конвоиром, более не оборачиваясь.
И у Катерины взорвалось внутри.
— Сыночка моя, сыночка! — заголосила она, вдруг поняв, что остается одна-одинешенька на этом свете, что не видать ей более мужских ласк, что завянет она с послед-ними месячными и даже сыновних объятий ей не достанет… — Сыночка!..
И бросилась мать к конвоирам в ноги и, вертясь половой тряпкой, заумоляла оставить ей Митеньку, что, мол, ребенок он, что не сможет она перенести два горя сразу, но милиционеры отворачивали от бедной женщины лица и говорили, что не могут отпустить Петрова, убийца он, отцеубийца!
— Не отец он ему был! — закричала Катерина в по-следней надежде. — Не было у них крови общей! Защищался Митенька от унижений отчима!
Сын замедлил шаг и обернулся к матери.
— Да какие же унижения, мам? Батька хороший мужик был. Просто повздорили малость…
— И ты отца топором по башке! — не выдержал конвоир.
— А что, по ногам? — спросил Митя.
На сей раз он получил сильный удар по почкам и, свернувшись вдвое, вылетел из квартиры.
Катерина лишилась чувств и с грохотом свалилась на пол. Причем халат ее вовсе распахнулся, показав белому свету не очень привлекательное тело, которое, впрочем, любил Иван Сергеевич…
Приговоренный ранее условно Петров получил по совокупности десять лет. А поскольку ему не исполнилось еще шестнадцати, отбывать срок пришлось на детской зоне.
Первые три месяца парня пытались ломать такие же подростки, как и он. Митю били и опять искорежили руку в том же месте, в плечевом суставе. Но Петров слабины не давал и дрался жестоко, используя в бою все средства, вплоть до зубов. Одному из авторитетов он прогрыз бедро до самой артерии. Еще бы миллиметр, и авторитет отправился прямиком на небо. После авторитет долго разглядывал синюю артерию и удивлялся, что из нее вся человеческая кровь может вытечь за полторы минуты.
— Точно? — интересовался он, сплевывая табачную слюну.
— Точно, — подтверждал Митя.
— Откуда знаешь?
— Санитар один рассказывал.
— Значит, если чикнуть перышком, то того?..
— Того…
После этого инцидента Митю перестали трогать, более того, авторитет позвал как-то его ночью к общему столу, на котором помимо закусок стояло несколько фугасов, отливающих зеленым стеклом.
— Пить будешь? — спросили Митю.
— А то.
Сорвали с первой бутылки крышку и плеснули в кружки.
— «Агдам»? — поинтересовался Петров.
— «Три семерки», — ответили ему. — А какая разница?
— Батя мой любил «Агдам».
— Это которого ты топориком кончил?
Митя не ответил и взял со стола кружку, ощутив во рту прилив слюны.
— Ну тогда за помин души папы твоего! — провозгласил авторитет и оскалился. — Душегубец!
Митя выпил до дна. «Три семерки» согрели желудок и сделали голову правильной.
Позже, когда было выпито двенадцать фугасов и выкурено столько же косяков, Митя заснул на нарах и снилось ему, что он грудник, присосавшийся к материнской груди, из которой вместо молока течет чистейший портвейн «Агдам».
Его вырвало на соседа снизу, и тот полночи, матерясь, отмывался в туалете, был засечен надзирателем и избит по полной программе за нарушение режима…
Через два года Петрова перевели на взрослую зону, где он стал простым мужиком. С воли ежевечерне таскали самогон, и в течение восьми лет он потреблял его, словно воду, втайне мечтая о полстакане «Агдама».
Лишь на третьем году лагерей, всего один раз за десять лет, за огромные деньги, скопленные втайне, ему доставили с воли знакомый фугас.
Всех прихлебателей Митя послал на три буквы и наполнил алюминиевую кружку до краев. Только он поднес ее ко рту, только вдохнул масляный аромат, как в барак вошел зам. начальника зоны и, подергивая отмороженным носом, сообщил:
— Слышь, Петров, мать твоя померла!
Митя даже не моргнул. Он опрокинул в себя кружку, выдохнул, зажмурился и отвалился на нары.
— Завтра в карцер! — приказал зам. начальника зоны.
— Фугас изъять? — поинтересовался надзиратель.
— Пусть дожрет. Мать все-таки…
Протрезвел он уже в карцере, когда, студя копчик на бетоне, покрытом изморозью, вдруг вспомнил Катерину. Он вспомнил ее рыжие волосы и поднял руку, как будто хотел дотронуться до материнского запаха. Но рука черпанула пустоты, зато вдоволь — колючей морозом, пахнущей одиночеством и смертью. А еще ему представился Иван Сергеевич, отец, с грустными глазами. И спрашивал батя:
— Ты чего, сынок, топориком меня по голове-то? По лысине? У меня даже волос нету! Митька!..
Петров встал с бетона, размялся, а потом неожиданно сложился пополам, да как побежал, выставив вперед голову, да как треснулся ею о стену, отскочил, будто мячик, и рухнул на пол, окровавленный.
Он валялся почти бессознанным, но лились из похмельных глаз слезы, и сам он не знал, чего это накатило на него море…
А потом срок закончился, отмотавшись до самого кончика.
Его вызвали к начальнику лагеря.
— Скоро? — спросил полковник.
— Чего? — не понял Митя.
— К нам обратно?
— На отца вы моего похожи, — вдруг сказал Петров.
— А я здесь всем как отец! — польщенный, ответил начальник зоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110