– Вот, прими на храм Божий и поминовение. Собрал, что было по силам.
– С радостью примем, – ответил ему служитель, забирая коробочку из рук в руки.
Николаю Петровичу очень понравилось, что служитель сказал в первую очередь «с радостью», а не «с благодарностью», как того можно было ожидать. Действительно – это большая радость и для Николая Петровича, и для служителя, и для всей древней намоленной церкви, что люди еще не очерствели душой, что подают, кто сколько может, на ее утверждение. Но потом последовала и благодарность. Служитель, склонившись через перегородку к Николаю Петровичу, обнял его за плечи и трижды крест-накрест прижал к себе.
– Спасибо тебе, брат мой, – произнес он.
Николай Петрович ответил ему взаимностью, тоже троекратно прикоснулся к его одеждам и вдруг явственно расслышал в благодарственных речениях этого пожилого, судя по возрасту, воевавшего служителя давнее, фронтовое и часто предсмертное слово, так схожее с только что прозвучавшим, воцерковленным: «Браток!»
Несколько мгновений они постояли нерасторжимо, в братстве и сплочении, словно эти сродственные слова навсегда соединили их, двоих, может быть, единственных сейчас в церкви людей, опаленных той полузабытой уже нынче и заслоненной другими сражениями войной.
Наконец Николай Петрович оторвался от служителя и тихо попросил его:
– А нельзя ли мне свечу для поминовения?
– Отчего же нельзя, – отверг его робость и неуверенность служитель. – Возьми.
При этом он протянул Николаю Петровичу целую связочку тоненьких восковых свечей, которых, наверное, хватило бы, чтоб поставить перед каждой висящей в церкви иконой. Но Николай Петрович попридержал его руку и чистосердечно признался в бедственном своем положении:
– Мне столько не по деньгам.
– Да Господь с тобой, – обиделся даже на него служитель. – Бери! Дарения твои неоплатны.
И Николай Петрович связочку принял. Посильнее прижимая ее к груди, он начал было отходить от перегородки в глубь церкви и вдруг вспомнил, что у него в кошельке лежит цыганская двугривенная бумажка с изображенным на ней Ярославом Мудрым. Николай Петрович повернул назад, достал бумажку из легко открывшегося кошелька и, винясь за свою забывчивость перед служителем, сказал:
– А на эти деньги дай мне свечу отдельно. Цыгане просили помолиться.
– Помолись и за цыган, – ни единым словом не упрекнул его за сокрытие богатств служитель.
Он выбрал из возвышающейся позади него на столе горки свечей действительно особую, твердо скатанную и медоносно пахнущую воском и указал на дальнюю, сияющую золотым окладом икону:
– Вон там, перед Божьей Матерью поставь. Она их заступница.
Николай Петрович пообещал все исполнить в точности, присовокупил цыганскую свечу к связочке и, теснимый уже, от перегородки другими прихожанами, наконец расстался со служителем, хотя ему и желалось поговорить с ним еще о чем-нибудь, повспоминать, не на одном ли фронте они воевали, не под началом ли одного и того же маршала, который конечно же был гораздо отважней и сильнее военным умением других командующих фронтами. Правда, речи эти надо вести не здесь, не в церкви, а далеко за ее оградой, на свежем воздухе, потому что под церковными сводами, перед святыми иконами никаких иных речей, кроме молитв, быть не может…
Стараясь не шаркать по каменному полу лаптями, не цокать посошком, Николай Петрович проник поближе к амвону, где уже заканчивалась утренняя служба. Он постоял немного в толпе молящихся, послушал песнопение хора, дивясь красоте и благозвучию его голосов. В нужных местах вслед за другими, более крепкими в вере и понимающими службу богомольцами Николай Петрович осенял себя крестным знамением, низко кланялся и за каждым поклоном чувствовал, как все больше сливается он воедино и с молящимися молчаливыми людьми, и с настоятелем храма в золотых сиятельных ризах, и еще с чем-то необъемлемым, заполняющим все на земле и на небе, чему есть, наверное, только одно название – Царствие Божие… За всю свою жизнь не испытывал Николай Петрович чище и светлее минуты…
Но вот из уст настоятеля прозвучало последнее «Аллилуйя», последнее «Аминь», молящиеся разъединились и небольшими стайками начали медленно расходиться, растекаться по храму. Кто сразу шел на выход, где разгорался светлый весенний день, а кто, прощаясь с храмом, подступал то к одной, то к другой иконе, чтоб помолиться перед ними в одиночестве. Николай Петрович двинулся вслед за ними, хотя ему и было до сердечной боли жаль, что единение это распалось, что он опять остался один, старый и немощный…
Но когда Николай Петрович остановился перед иконой Божьей Матери с младенцем Иисусом на руках и глянул ей в глаза, то все уныние его разом прошло, и он, укрепляясь душой, опять подумал – нет, не один.
Вынув из связочки свечу, Николай Петрович затеплил на ней огонек от других, горящих здесь свечей, твердо укрепил на подставке и начал первую свою молитву.
Она была за упокой души отца с матерью, родивших и вырастивших его. Особых молитвенных слов Николай Петрович, по неучению своему, не знал, скорбел об этом и, скорбя, без устали крестился, кланялся и Божьей Матери с младенцем на руках, не по-младенчески взирающим на Николая Петровича, и своей, столько настрадавшейся в жизни матери, и своему отцу, рано, до срока умершему, так и не дождавшись сына с войны.
Временами, отвлекаясь от молитвы, Николай Петрович начинал вспоминать их. Мать грезилась ему уже в пожилом, стареньком возрасте, сидящей в праздничный день на лавочке или на крылечке, а отец – молодым, крепким мужчиной, которым он и остался в его памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65