К тому времени ветер почти утих, редкие фрагменты соляных кристаллов кружились в воздухе. На западе небо уже совсем очистилось – самое худшее, что ветер мог сделать с Арадисом – это нагнать большие волны, – улучшалась видимость. Я встал на обе ноги и побежал к своим солдатам.
Именно тогда сработали минометы, прозвучал короткий «бум», глаза резануло ярким светом, заполыхал огонь, а потом нас достигла ударная волна, и все попадали на землю. Никто не удержался на ногах, но я через силу заставил себя повернуться и увидел самолеты и другое сенарское оборудование, охваченное пламенем. Одна мина попала в тент, но материя, хотя и защищавшая от ветра, была слишком тонкой, чтобы удержать заряд, он пролетел через обе стены и плюхнулся прямо в воду.
Мы ожидали подобного развития событий, а потому первыми вскочили на ноги и стали расстреливать растерянных сенарцев, пытающихся подняться. Я уложил на месте троих или четверых и кинулся к трупам, чтобы забрать оружие. Огонь сверкал адским пламенем. Один из людей с иглой в обоих легких в агонии схватился за мою лодыжку, я стряхнул его.
Наверное, где-то в этот момент я почувствовал какой-то укол в ногу, который ровно ничего не значил в пылу битвы. Но позже оказалось, что это игла ранила меня в голень. Один из сенарцев, распростертых на земле, воспользовался ситуацией и выстрелил снизу. Игла насквозь проткнула мой ботинок. Но в то время я даже не понял, что ранен. Набрал кучу оружия и рванул обратно.
Помню, как перепрыгивал через тела, спотыкался, падал и снова карабкался вперед. Правда, не могу сказать точно, чьи это были тела: алсиан или сенарцев.
Вернулся третий самолет, его брюхо чернело, когда он парил над языками пламени: он пролетел низко над морем и потом резко взмыл вверх над местом битвы. На мгновение застыл там, а потом очутился над нами: рев его двигателей напоминал вопли злости. На таком расстоянии самолет ничего не мог предпринять без риска ранить собственных солдат, но, если мы отойдем подальше или собьемся в кучу, наказание последует незамедлительно.
Именно тогда я пустил сигнальную ракету, и она проревела что-то в мое левое ухо, на мгновение оглушив. Время прыжка. Самый неприятный момент, потому что рюкзаки никто не тестировал, и люди не знали, будет ли оборудование работать вообще. Мы знали только теорию: наклониться в том направлении, куда хочешь лететь (и не наклоняться в сторону моря, если не хочешь утопиться), держать руки впереди, чтобы не обжечься пламенем выхлопа.
Но когда я активизировал собственный шар и ждал, пока насосы выкачают воздух… так вот, за эти три или четыре секунды мной овладел ужас. Почему-то смерть в бою не казалась такой страшной, как смерть в полете или после удара о землю при приземлении.
Ужас парализовал меня, но система действовала исправно. Шары дали сигнал рюкзаку, и теперь уже процесс нельзя было остановить. Я почувствовал легкость, когда заработали шары, ясно помню, как уменьшалось давление стопы на грунт.
Потом раздался непонятный вой, и я начал кричать. Желудок сжался, превратился в комок, к горлу подкатила тошнота. Голова мотнулась, я сглотнул. И только тогда осознал, что земля уже далеко, а в ушах свистит ветер.
Я посмотрел вниз и увидел свои ноги, которые как-то косолапо болтались. И между ними – поле боя, как игрушка для престарелого, уже впавшего в маразм генерала. С одного края его ограничивала вода, с другой – бесконечные дюны соляного песка. А посередине – все то, что наделали мы: пятна черного дыма, окаймляющие пламя, едва видное внизу. Разбросанные тела, как помет кролика, загадившего ухоженный газон. Но потом я посмотрел на все еще полыхающий горизонт и яркое небо, на полосы черного дыма и разглядел точки остальных улетающих солдат.
Я закричал от радости, такое блаженство охватило все мое существо; закричал во весь голос.
Спуск принес более неприятные ощущения. К тому времени, как я начал падать, уже опустилась темнота. Меня отбросило на несколько километров на восток. Но я сверил направление по компасу и пошел к машинам.
Для меня началась самая сложная часть операции, потому что раненая нога никак не давала покоя. Очевидно, на протяжении всего боя адреналин просто не давал мне заметить, сколько боли причиняла застрявшая игла. Я хромал, передвигаясь очень медленно, и когда добрался до автомобилей, почти все уже собрались там.
Я очень хорошо помню этот путь в темноте, потому что, даже несмотря на больную ногу, на опасение, что сенарцы все-таки соберут силы и контратакуют нас, я осознавал прекрасное, почти религиозное ощущение в животе, растущее чувство, которое можно описать единственным словом, мало употреблявшимся в отношении меня: мир. Было что-то чужеродное в том удовлетворении, но оно присутствовало. К тому времени, как я прибыл на место, оно распустилось внутри меня в полном великолепии.
Мы потеряли семь человек убитыми или ранеными. Или, если быть точным, убитыми и ранеными, а затем убитыми. Потому что те, которых подстрелили так, что бедняги не смогли активизировать рюкзаки, наверняка погибли позже в драке. В любом случае тех семерых мы больше никогда не видели. Но хотя мы и подготовились к контратаке, той ночью ее не случилось.
Я стащил ботинок и занялся собственной раной: просто перебинтовал ее. О восстановлении плоти не могло быть и речи, и мы с радостью забыли привычки цивилизации. Поэтому я перевязал ногу, как мог, и надел ботинок обратно. Потом снял куртку, всю верхнюю одежду, решив посмотреть, что сталось с моей кожей.
Шепот причинил немалый ущерб: кожа горела красным от множества ссадин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92