«Бедный парнишка, растет без отца», – не унимался я. – Выходит, это правда?
– Спасибо, миссис Белфлауэр, – сказала матушка. – Остальное я сделаю сама. – Когда та вышла, матушка спросила: – От кого ты это слышал, Джонни?
– Кто-то шепнул Биссетт в свечной лавке. Ну, расскажи!
Мать сплела и расплела пальцы.
– Когда подрастешь, – произнесла она наконец.
– Когда? На Рождество?
– Не в это.
– Значит, на следующее?
– Нет, дорогой. Может, еще на следующее.
Тридцать месяцев! Отложила бы еще на тридцать лет!
Я ее уговаривал, но она не соглашалась ни перенести этот разговор на более ранний срок, ни выслушивать дальше мои вопросы.
Когда миссис Белфлауэр вернулась и убрала со стола, матушка попросила ее принести из малой гостиной письменный прибор и шкатулку для писем, и мы перешли в общую комнату – светлое помещение, из окон которого была хорошо видна Хай-стрит. Затем она открыла секретер и вынула книгу для записей, которой пользовалась, составляя письма, – так было принято во времена, предшествовавшие почте за пенни. Пока она писала, я вынул своих солдатиков и заставил их маршировать по ковру, но удовольствия от этого получил меньше, чем обычно, так как матушка не пожелала на них взглянуть, когда я ее попросил. Я всегда страшился того мига, когда в дверь стучалась Биссетт, чтобы, как осужденного, увести меня спать, но тут я если не ждал этого с нетерпением, то, по крайней мере, не возражал. Кроме того, можно было хотя бы подразнить Биссетт.
В тот вечер, однако, когда подходило время взятия меня под стражу, кто-то внезапно заколотил в парадную дверь. Мы оба вздрогнули. Матушка оторвала взгляд от письма и воскликнула:
– Кого это принесло в такой час?
Мы слышали, как Биссетт открыла дверь, а чуть позже она, пылая негодованием, вошла к нам в комнату.
– Это уж из всяких рамок, мэм. Эти работнички бросили лестницу прямо под окном малой гостиной, как будто это их собственный двор.
– Да-да. Они сказали миссис Белфлауэр, что замучились перетаскивать лестницу через ограду, а сегодня у них нет времени, поэтому они вернутся за нею завтра. А кто стучал в дверь?
– Девчонка-письмоносица, – возмущенно отвечала Биссетт. – Эта маленькая нахалка Салли. Хватило наглости явиться к передней двери. Боится, мол, в темноте подниматься по дорожке, ну я уж отчехвостила ее за это, будьте уверены. Пора, пусть учится знать свое место.
– Она что-нибудь принесла? – поинтересовалась матушка.
– Вот это, и потребовала десять пенсов в уплату, я отдала ей из своего кармана.
Она потянулась к мешочку, висевшему рядом с шкатулкой для швейных принадлежностей, а матушка взяла письмо и дала ей деньги из секретера.
– Ладно, – сказала моя неумолимая тюремщица, – этому юному джентльмену пора собирать игрушки и в постель.
Но я уже, конечно, решил, что в постель не хочу.
– Мама, можно мне еще чуточку поиграться? – заканючил я.
– Хорошо, но только несколько минут, – рассеянно кивнула она, ломая печать.
Я торжествующе улыбнулся няне, и она, нахмурившись, поспешно вышла. Тут из письма матери выпало другое послание, запечатанное и меньшего размера, и опустилось на пол рядом со мной. Я его подобрал и, отдавая, обратил внимание на надпись, которую видел вверх ногами. Я еще только учился читать, но успел усвоить, что наша фамилия начинается с «М», а эту букву нетрудно узнать даже в перевернутом виде, но, к моему удивлению, фамилия на маленьком послании начиналась нес «М», ас «К». Никакого объяснения мне в голову не приходило.
Притворяясь, что занят игрой, я наблюдал за матерью: она отложила письмо, которое прочла первым, и проворно вскрыла маленькое послание. Оно, похоже, было короткое, она пробежала его, нахмурилась и закусила губу. Сложив оба письма в серебряную шкатулку, она заперла ее ключиком из связки, висевшей на поясе. Подняла глаза и перехватила мой взгляд.
– Это от моего отца. – Она показала на шкатулку. – Он дал мне ее, когда… – Она замолкла.
– Расскажи! – воскликнул я. – Когда тебе дал его мой отец?
Брови ее удивленно поднялись, лицо вспыхнуло. Потом она рассмеялась:
– Я говорила не о твоем отце, а о своем. Мой отец, знаешь ли, тебе приходится дедушкой.
– Это понятно, – протянул я. – Расскажи мне о нем.
– Нет, Джонни, мы только что договорились, что оставим этот разговор до лучших времен, когда ты подрастешь. Но у меня для тебя хорошая новость. Как ты…
Нас прервала вошедшая в комнату Биссетт. Она уже собиралась взять меня под арест, и тут матушка протянула ей шкатулку для писем со словами:
– Пожалуйста, Биссетт, отнесите шкатулку в малую гостиную, чтобы она утром сразу попалась мне на глаза: тогда я не забуду в первую очередь ответить на письма.
Я вскочил на ноги и перехватил шкатулку:
– Я отнесу!
– Нет, Джонни! – воскликнула матушка, но я уже выбежал из комнаты.
Биссетт оставила на столе в холле горящую свечу, чтобы нам подняться наверх, я забрал ее и отправился в малую гостиную. Старая часть дома располагалась очень низко, окна гостиной смотрели в утопленный в землю садик между домом и большой дорогой (с проходом в подвал), поэтому там бывало уютно только зимой, когда камин был разожжен и занавески задернуты, в летние же дни комната имела сумрачный вид. При свете свечи я рассмотрел шкатулку, кожаную отделку, тяжелые серебряные застежки – прежде она никогда мне в руки не попадала. Рисунок, выгравированный на серебряной пластинке – роза с четырьмя лепестками, – был мне хорошо знаком по нашим чашкам, тарелкам и столовым приборам. Но здесь таких роз было пять, объединенных в композицию: четыре в углах квадрата и одна в центре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31