Заметив нас с Биссетт, незнакомец прервался и церемонно коснулся шляпы, приветствуя и ее, и меня.
– Добрейшего вам вечера, госпожа, и юному джентльмену тоже. Я вот рассказывал этой молодой леди, – незнакомец обращался к Биссетт, но посылал дружелюбные взгляды и мне, включая тем самым в разговор, – как так получилось, что мне, чужому в этих краях человеку и странствующему работнику, приходится просить о милости, хотя прежде я ничего такого не делал.
Такая быстрая манера речи была мне незнакома, и приходилось напрягаться, чтобы уловить смысл. Произнося слова, он поворачивался то в одну сторону, то в другую, словно стараясь определить, кто здесь главный – матушка или моя няня.
– Так не поможете ли честному обнищавшему работяге, к которому счастье повернулось спиной, – говорил он матери, – не дадите ли ему ночлег и еды, а то он весь день только и знал, что мерил ногами дорогу?
– Поди прочь, – внезапно крикнула моя няня. Лицо незнакомца мгновенно потемнело, брови насупились; он повернулся к Биссетт.
– Убирайся прочь, – снова вскричала Биссетт, напуганная, наверное, выражением его лица. – А то я позову мистера Пимлотта.
Лоб незнакомца тут же разгладился.
– Для меня это самое то – поговорить с хозяином дома.
Биссетт обратила взгляд к матери, которая зарделась и опустила глаза. Незнакомец, удивленный, обратился ко мне:
– Где ваш отец, юный джентльмен?
– У меня его нет.
– Ну-ну, юный господин, – бродяга улыбнулся моей матери, – отец есть у каждого.
– Нет, у меня его никогда не было.
– Убирайся прочь со своим бесстыдством, – крикнула Биссетт.
Словно бы не слыша ее, незнакомец обратился к матушке:
– Что скажете, миссис Пимлотт? Не найдете ли для меня пенни-другого?
– Глупости, мистер Пимлотт – это садовник, – воскликнул я. – А наша фамилия – Мелламфи.
– Так как же, миссис Мелламфи, окажете мне милость?
– Я… боюсь, у меня нет с собой денег.
Произнося это, матушка нервно коснулась серебряного цилиндрика, который всегда носила на цепочке-поясе; там она держала ключи. Я заметил, что большие глаза незнакомца испытующе проследили за ее движением.
– А здесь что, – указал он, – тоже ничего нет?
Она впервые взглянула на него с тревогой и замотала головой.
– Ни гроша во всем доме? Даже пары медяков? Не спуская с него глаз, матушка сказала:
– Биссетт, не принесете ли мне шестипенсовик с письменного стола?
– Нет, мэм, – решительно отозвалась няня. – Покуда тут этот бездельник, я вас и мастера Джонни из виду не выпущу.
– Думаю, мы должны ему помочь, няня. Так будет лучше.
– Проявите милосердие, госпожа, – нахально вставил бродяга, обращаясь к Биссетт.
– Милосердие для тех, кто его заслуживает, а у тебя на лице написано, что по тебе плачет виселица; готова поручиться, с законом ты не в ладах. Если я куда пойду, то за констеблем, тогда и посмотрим, что ты за птица.
– Чтоб тебя, старая карга, да что ты суешься, – вскричал бродяга, враз сбросив маску благодушия.
С ругательством он шагнул вперед, поднял трость и положил руку на ворота, словно собираясь их открыть. Матушка вскрикнула и отступила, я же ринулся к воротам, чтобы отстоять свои владения.
– Посмейте только войти! Я вас с ног собью, сяду сверху и буду сидеть, пока не придет мистер Пимлотт.
Бродяга опустил на меня хмурый взгляд, а матушка с няней бросились ко мне, чтобы оттащить от ворот. Но когда бродяга поднял глаза на них, его губы растянулись в улыбке, которая напугала меня еще больше, чем прежняя гримаса.
– Вы ведь не подумали, что я собираюсь войти, не подумали? Что я, дурак, что ли, закон нарушать.
– Я побегу за констеблем, мэм, а вы заберите мальчика в дом, – задыхаясь, выговорила Биссетт.
– Не трудитесь, – бросил незнакомец. – Доброго вам дня, миссис Мелламфи, – добавил он, передернул плечами и быстро зашагал по дороге.
Матушка опустилась на колени и крепко-крепко меня обняла.
– Ты такой храбрец, Джонни. – Она целовала меня, плакала и смеялась одновременно. – Но не нужно было так делать, не нужно.
– Пусть бы только вошел, я бы так его пугнул, что он бы стрелой вылетел, – похвастался я.
Поверх ее плеча, через массу золотистых локонов, я наблюдал, как незнакомец удалялся странной прыгающей походкой, необычно ссутулив плечи. На углу Хай-стрит он обернулся и посмотрел на нас. Даже с большого расстояния мне была видна на его лице такая лютая злоба, что она впечаталась в мою память несмываемым клеймом. Матушка этого не видела, а Биссетт, как я заметил, тоже перехватила этот взгляд, тайком плюнула на свой указательный палец и быстро начертила себе крест на переносице.
– Пошли, Джонни, – сказала матушка.
И мы втроем (матушка по-прежнему обнимала меня за плечо) отправились к задней двери, ведущей в кухню.
Кухня, прохладная и просторная, и такая темная (мы ведь вошли из сада, с яркого солнечного света), была прежде «главной залой» старинного фермерского дома, составлявшего древнейшее ядро нашего обиталища, как можно было судить по огромному камину и белому полу из потертых каменных плит. Это была вотчина добродушнейшей миссис Белфлауэр – она как раз стояла у огня, готовя нам чай. Я выскользнул от матери и, пританцовывая, кинулся к кухарке.
– Миссис Белфлауэр, миссис Белфлауэр, – закричал я, – к нам в сад хотел войти побродяга, но я его прогнал. И ни чуточки не испугался.
– Ну, подумать только! Молодчина. Надеюсь, теперь вы сядете за стол с хорошим аппетитом, – отозвалась невозмутимая кухарка, оборачиваясь к нам и вытирая свои большие красные руки о передник. У нее было доброе лицо, круглое и бледное, как завернутый в муслин пудинг, из тех, что она готовила;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31