– Хорошо ль помните, как издох медведь?
– Да как... как все звери подыхают от смертельной раны.
– А все ж таки? Ведь слыхал я выстрелы какие-то. Али почудилось?
– Почудилось, должно быть. Трубы архангелов играли.
– Ну а кинжалом холку тоже архангелы кололи? Я шкуру видел – зашито больно неумело.
– Камчадалы снимали шкуру. Наверно, повредили.
Иван нахмурился:
– Ох, и врешь ты, господин Беньёвский! Ну зачем ты врешь? Ты добивал медведя? Ну, говори!
– Я. Да токмо что тебе за печаль? Ну, ударил я кинжалом зверя, а потом стрельнул еще, но токмо невелика заслуга – медведя ты убил, копьем. Я же тебя лишь от опасности избавил.
Иван ответил тихо:
– Да, спас ты меня. За помощь оную я вечно за тебя молиться стану, но знаю еще – Мавры мне в женах не иметь.
Когда вечером того же дня Мавра вновь пришла к возлюбленному, Иван был скучен и хмур. Красавица же, зная способ его развеселить, уселась рядом на постели и полной тугой своей грудью к его груди прижалась, но Ваня Мавру отстранил, заговорил угрюмо:
– Как знаешь поступай, а медведя того не я убил.
– А кто же? – спросила девушка, поправляя волосы. – Али зазря тебя помял?
– Зазря, выходит, поелику не я, а господин Беньёвский его убил, когда зверь меня ломал.
– Али поскользнулся ты? – холодно спросила Мавра.
– Да не поскользнулся! Ремешок на ратовище, под пером, что поперечину держал, возьми да лопни. Вот рогатина насквозь медведя и прошла, а он достал меня, – и добавил зло: – Да токмо, если любишь, то не все ль тебе равно – Беньёвский али я убил.
Мавра поразмыслила, надув сердито губки, сказала с обидой в голосе:
– Сей оборот, Иван, мне не весьма приятен. Али не помнишь наш уговор, али не знаешь, что мне не шкура та старая нужна была, а доказательство надежности твоей, силы да отваги. А тут выходит, что господин Беньёвский тебя проворней оказался. Не знаю, как и быть...
Иван взъярился не на шутку:
– Гляди-тко, не знает она! А окромя проворства много ль его достоинств рассмотреть успела?
– Да уж немало! Для оного дела бабе много времени не надобно – в минуту мужика спознать можно, коль нужда позовет! Любезней он тебя, приятности разные говорить умеет. Я, может статься, во франчужскую землю с ним уеду! Что мне в сем камчатском нужнике делать? Ну, женишься ты на мне, ну, избу сложишь, ну, робятишки у нас пойдут. А дале-то что? К тридцати годам на старуху похожей делаться, как наши бабы? В морщинах ходить от тягот и забот, с глазами гнойными от копоти и жира тюленьего? Нет, Иван, я красоту свою до старых лет сберечь хочу, чтоб ты меня – коль за тебя пойду – любил до самой смерти и до смерти же спать мне по ночам не давал! Уеду я отсель одна, ежели со мною не поедешь! Жить здесь не стану!
С минуту Иван молчал, собирая слова, насуплен был и бледен. Потом спросил:
– Песни сии, конечно, господин Беньёвский тебе напел?
– Да хоть бы и Беньёвский, что с того? Так что знай – не поедешь со мной в чужие земли, где, сказывают, красоте цена достойная имеется, разойдутся в разные стороны пути наши! Думай, Ваня, думай. Оно-то в постели да в покое легче думается, чем на охоте на медвежьей!
Улыбаясь, подошла к Ивану, наклонилась и крепко, будто на память долгую, поцеловала его в искусанные в муках губы.

Хворал он долго. Отпели да отыграли в отроге Масленицу, приближалось Благовещенье, и только тогда стал подниматься на ноги Иван. Беньёвский все это время ходил к нему, занимался с юношей науками, языками иноземными. Хвалил ученых европейских, подсмеивался над академиками российскими день ото дня все злей и ядовитей да на Ивана тишком глядел – что скажет? Ваня же при этом хмурился, но молчал Однажды все ж не вытерпел, дернул Беньёвского за рукав кафтана так, что затрещал на швах.
– Ты, сударь, русских не замай! Али ты во мне русака не признаешь? Учимся пока у вас, но дай срок...
Беньёвский виновато потупился:
– Извини, забылся, не стану боле...
Но Иван уж распалился, извинениям учителя не внял:
– А Мавре о прелестях земли чужой зачем напел? К ней в башку таперя земля французская втемяшилась – долотом не выскребешь!
– Да разве ж передумала она замуж за тебя идти? – вскинулись в насмешке густые брови наставника.
Иван, не сдерживаясь, крикнул:
– Ты, сударь, хоть и спаситель мой, но и губитель разом! И медведя убил, и Мавру чужбиной смутил! Да чего ж ты, сударь, не в свои дела все суешься? Она ж мне таперя условие ставит: поедешь за море – буду твоей, а нет... А я ж ее как полоумный люблю! Как тут быть?
– Да ехать надобно, ехать! – прокричал Беньёвский, ощерившись по-волчьи, зло и некрасиво. – Ну, поедем, голубчик, Ваня! Поедем, осмотришься: понравится – останешься, нет – вернешься, никто тебя неволить не станет! Зато увидишь, познаешь сколько! Зачем утончать себя до толщины червя дождевого, боясь, что не сможешь возвратиться в прежнюю нору свою, грязную и темную? Самая пора бежать, Ваня! Упустим сию возможность, так никогда уж не уедем – корабля не будет!
Иван сидел на постели, обхватив руками голову. Ответил глухо, но твердо:
– Поплыву с тобой, согласен.
Он не видел лица Беньёвского, который улыбнулся безобразно, криво, но, тут же совладав с собой, сказал:
– Спасибо, Ваня. Я ждал сего момента. Но для плаванья нам нужна команда. Сейчас пойдешь со мной к своим соотчичам... поддержишь. Согласен?
– Да, согласен.
– Ну и с Богом. Одевайся. Мы слишком мало времени имеем – месяц-полтора, успеть бы!

15. СОБЛАЗНЕННЫЕ, НО ДОВОЛЬНЫЕ

В избу к артельщикам Беньёвский и Иван прошли не стучась, обмели в сенях снег с сапог, дверь в покой открыли смело. Мужики в это время хлебали щи, увидев вошедших, заулыбались перемазанными ртами, радуясь выздоровлению охотника, о неудаче которого сожалели немало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115