Нам попался важный пленный. Я напрасно пытался допросить его. Из него нельзя вырвать ни слова. А между тем он может дать нам полезные сведения. Это начальник сапёров. Он устроил подкоп, который мы так ловко взорвали. Кост, захвативший его, наверное, будет произведён в капитаны.
— Обер-офицер, не говорящий по-французски, это странно! — сказал я, — Вам известно, что многие притворяются, будто не знают языка.
— Это известно мне, потому-то я и позвал вас. Ему нельзя будет сделать вид, что он не понимает превосходного немецкого языка, на котором вы будете его спрашивать. Вот он.
Я вошёл в землянку командира батальона, где немецкого офицера караулили два солдата 22 — й роты, те самые, которые привели его из неприятельских окопов. Они так гордились этим, что не могли не повторить мне своей истории.
— Выстрелом из револьвера он уложил на месте бедного Лабурдетта. Но под командой лейтенанта Коста мы захватили его.
То был человек лет сорока, с голубыми холодными глазами, с умным и жёстким лицом. Он едва ответил на мой поклон.
Без всякого успеха поставил я ему несколько вопросов.
— Милостивый государь, — произнёс он в конце концов на самом правильном французском языке, как я и ожидал этого, — к чему такой допрос? Я мог бы сказать вам только не имеющие никакого значения вещи, вроде моего имени, которое вам безразлично. Что касается до военных сведений, то я ведь офицер, так же, как и вы. Если бы вы были на моём месте, вы бы ничего не сказали, не правда ли? Я поступлю так же.
И он снова замкнулся в презрительном молчании.
— Мы ничего от него не узнаем, — сказал я командиру. — Не было ли на нём, когда его брали в плен, какой-нибудь бумаги?
— Ровно ничего, — горестно ответил мой начальник.
— Вы ничего не нашли? — спросил я солдат.
— Ничего, кроме вот этого, — ответил один из них, вытаскивая из кармана смятую бумажку. — Но она вся изорвана, да и немного на ней.
— Дайте всё-таки, — сказал я.
Исписанный карандашом, полустёртый клочок бумаги, который он мне протянул, представлял собою черновик письма.
Бросив на него взгляд, я вздрогнул, как от прикосновения к электрическому току.
Пленный насмешливо глядел мне в лицо. Я в гневе кинулся к нему.
— Я знаю теперь ваше имя, — сказал я ему.
— Это весьма изумляет меня, — заносчиво ответил он, — ибо бумага, находящаяся у вас в руках, не подписана, а вы ведь не колдун.
— Негодяй, — крикнул я, не выдержав, — вас зовут Ульрих фон Боозе, вы убийца великого герцога Рудольфа Лаутенбург-Детмольдского!
Смертельная бледность разлилась по его лицу. Он стиснул руки. И всё же он нашёл в себе силу произнести дрожащим голосом:
— Господин командир, я протестую против такого обращения. Потрудитесь запретить вашему лейтенанту оскорблять пленного противника. Это — в высшей степени недостойное поведение.
— Оставьте меня в покое! — зарычал мой начальник. — Но, чёрт возьми, лейтенант, что значит всё это? Какая у вас бумага?
Мне с трудом удалось прийти в себя.
— Простите, командир, — пробормотал я. — Я не в силах объяснить вам… Но вы будете, может быть, так добры и пошлёте за лейтенантом Виньертом. Он знает, кто этот человек, и расскажет вам всё.
— Ну ладно, — рявкнул командир батальона. — Вот так история!
И он отдал приказ.
При имени Виньерта немец побледнел ещё больше. Он бросал на меня яростные взгляды. Если бы солдаты не удержали его, он кинулся бы на меня, чтобы попытаться отнять у меня бумагу, которую я перечитывал с несколько большим спокойствием:
«Во второй раз, — было сказано там, — повторяю вам следующее: я слишком хорошо знаю вашу манеру обращаться с другими для того, чтобы не угадать ту, которую вы собираетесь применить ко мне. Я согласился поехать на войну. Но она затягивается; я каждый день рискую не вернуться больше. Этого-то, разумеется, вы и желаете; после великого герцога, после великой герцогини очередь за мной, не правда ли? И тогда вы будете спокойны… Но я не так глуп. Если через две недели я не буду отозван отсюда, не буду причислен к штабу с повышением, заслуженным, как я считаю, мною, то я предупреждаю вас: мои друзья позаботятся о том, чтобы опубликовать подробный рассказ о событиях в целом ряде враждебных или нейтральных газет, и разослать эти газеты всем лицам, осведомить которых было бы особенно опасно для вас. И смею утверждать, что документы эти вызовут тем большее доверие, что я приложу к ним образчик почерка, хорошо известного вам».
Эта последняя фраза была написана почерком совершенно другим, чем всё остальное письмо. Один — тонкий и мелкий, другой — решительный и крупный. Оба их видел я сегодня ночью. Одним были написаны письма великого герцога из Камеруна, другим маршрут путешествия, найденный в Mittheilungen.
Теперь всё было ясно, ужасающе ясно.
— Виньерт узнает, наконец, правду, — охваченный радостью, подумал я.
И вдруг холодный пот выступил у меня на висках! Это знание, какой ценой придётся ему заплатить за него? Великая герцогиня!
Я не подумал, несчастный, что она тоже…
— Не надо! Не надо, — пробормотал я… Слишком поздно.
— Вот и лейтенант, — сказал командир, который, стоя на пороге, глядел на дорогу.
Кончено. Непоправимое должно было свершиться.
Солнце вставало, заливая поля розовым и голубым светом. На кустарнике с оборванными листьями запел зяблик.
В овраге, в самом низу, я заметил Виньерта. Он, не спеша, поднимался по склону. Я ясно видел его высокую, гибкую фигуру; затем, мало-помалу, показалась и его тёмная голова.
— Боже мой! — воскликнул я.
— Вы, кажется, совсем сошли с ума, лейтенант, — сказал мне командир.
Виньерт был теперь от нас на расстоянии не более ста метров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67