В пустыне очень ветрено.
— Все равно опустите.
Я завернулся в свой бурнус, оставив свободной лишь правую руку, чтобы попрощаться с Рошем.
— Бедный ты мой дружище! — пробормотал он. И я заметил, что на глазах его выступили слезы.
Мы расцеловались. Многое в жизни искупают эти дружеские поцелуи для человека, который умеет ценить их значение.
Автомобиль тронулся. Я обернулся и долго смотрел, как Рош машет фуражкой, пока наконец он не исчез за крутым поворотом.
Двести километров, отделяющие Дамаск от Пальмиры, покрываются обычно в два приема. В первой половине пути дорога тянется на северо-восток, вдоль Ливана. Здесь еще встречаются деревни. Дальше, начиная с Карьятины, — жалкого местечка на иссохшей земле, — дорога поворачивает направо, и последние сто километров едешь прямо на восток, через открытую пустыню. Здесь уже нет дороги, — есть только едва различимый след ее.
Мы проехали Карьятину около двух часов дня. Я боялся, как бы мой черкес не вздумал попросить у меня несколько минут отдыха. Но рука его, прикованная к рулевому колесу, казалось, не знала усталости. И вот автомобиль ринулся через пустыню диким бегом. Ужасный ветер все возрастал. Шум его превратился в беспрерывный могучий рев, покрывавший рев мотора.
Полы моего бурнуса трепались, как огромные крылья. Буря овевала мне голову, откидывала назад волосы. По мере того как скорость автомобиля возрастала, мне все больше и больше казалось, что еще возможно чудо, что, быть может, я смогу воскреснуть там, в тех странах, куда уносил меня этот маленький аэролит.
Я понимал, почему Вальтер решил, что после Дамаска присутствие Роша не являлось уже для меня необходимым. Вальтер! Я опять увижу его! При этой мысли я почувствовал, что меня охватывает какая-то лихорадка стыда, гордости и дикой радости. Как бы низко я ни пал — а он хорошо знал всю глубину моего падения, — человек этот, которого я любил и которым восхищался больше всех на свете, никогда не усомнился бы во мне. Там ждала меня его дружба, — там, за голубыми горами, окаймлявшими горизонт. Эта дружба, крепкая и чистая, призывала меня. Я смогу там и отдохнуть, и омыться от своих грехов…
Небо, небо пустыни, это единственное в мире небо, столь же огромное, как океан, из голубого становилось теперь все более и более темным. Вокруг нас не было никого и ничего, если не считать больших хищных птиц, время от времени появлявшихся в безграничном просторе и так же внезапно в нем исчезавших. На желтоватой земле частью дожди вызвали к жизни множество былинок — жалкую флору этого бедуинского Сен-Мартино. На севере и на юге, в неизмеримой дали, тянулись две волнистые линии холмов, казавшиеся параллельными, но на самом деле они приближались одна к другой, образуя далеко впереди нас невидимое еще, хорошо мне знакомое ущелье. Когда автомобиль домчится до этого ущелья, я буду в Пальмире… Еще шестьдесят километров! Позади нас на багровом небе быстро заходило солнце.
В этот миг шофер, со времени отъезда из Дамаска не обращавший на меня ни малейшего внимания, вдруг обернулся и указал мне на какой-то предмет, по направлению к которому мы мчались; я сделал знак, что понимаю, в чем дело.
То была высокая башня, силуэт которой темнел на горизонте. Казалось, она была уже совсем близко, но, объездив всю эту местность тысячи раз, я знал, что нам придется нестись до нее этим бешеным ходом еще не менее четверти часа. Я часто отдыхал у ее подножия, блуждая вокруг нее; ее окрестности были усеяны развалинами — капителями, фронтонами, надгробными камнями с надписями. Огромные тучи постоянно кружившейся здесь мошкары делали это место несносным. Но оно все-таки служило местом привалов, благодаря тени, падавшей от башни.
Мы все ближе и ближе подъезжали к этим величественным развалинам. Уже можно было различить окна, рисовавшиеся на бледнеющем небе. И тогда мое внимание отвлеклось от этого слишком хорошо известного мне памятника и перенеслось на гористую цепь, выраставшую на востоке, за которой лежала Пальмира.
У подножия развалин, скрытые до сих пор от нас восточной стеной, показались вдруг восемь верблюжьих силуэтов. Они стояли все в ряд, опустив головы. Возле них виднелись их вожаки, державшие животных в поводу. От этого отряда отделился человек — офицер, закутанный в широчайший красный с белым бурнус, и пошел навстречу автомобилю.
Это был Вальтер.
Я спрыгнул на землю. Мы встретились молча. Прошла странная минута, в течение которой мы оба не решались взглянуть друг на друга.
— Ну, как теперь твое здоровье? — спросил он, стараясь говорить равнодушным тоном.
— Очень хорошо, благодарю тебя. Благодарю и за то, что встретил.
— Это пришло в голову не мне! Это все Джабер. Его нельзя было отпустить одного так далеко. Тогда я разрешил команде проводить его и сам присоединился к ним.
— Джабер здесь?
— Здесь. Пойдем же, поздоровайся с ним и с солдатами.
Джабер был мой вестовой, бедуин из Алепо, который в течение двух лет ни на один день не расставался со мной. Когда я подошел, он стоял, вытянувшись в струнку, но вдруг весь так и задрожал. На черном лице его, расплывшемся в широчайшей улыбке, блеснули зубы.
К моему великому удивлению, автомобиль, как только мы прошли башню, замедлил ход и остановился. Я понял.
— Джабер, — сказал я, — дай мне руку.
Я крепко пожал ее, эту темную, заскорузлую руку. Потом пожал руки и всем остальным.
— Возвращайтесь не торопясь, — сказал Вальтер. — Ты, Та-га-Тахан, примешь командование. Постарайтесь вернуться к утру.
Он обернулся ко мне:
— Я поеду с тобой. Твой шофер, кажется, уже поразмялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66