У д'Оллона было всего сорок человек. Бкейеров же насчитывалось три сотни. Д'Оллону удалось проскользнуть, но у него оказались убитые. Шесть туземцев и два француза, из них Францескини.
— Адъютант Францескини убит?
— Убит. Вчера я хлопотал о нем по канцеляриям. Узнавал о судьбе своего предложения представить его к медали. Будет ли ходатайство удовлетворено — не знаю. Нас недолюбливают в Главном штабе. Мы мешаем составителям рапортов, которые изображают страну замиренной.
— А убийцы бригадира Лаказа? — сказал я, уклоняясь от намека. — Вы разыскали их наконец?
— Да, — ответил он, — я их поймал.
— Каким образом? Он усмехнулся.
— Право, ты еще, кажется, находишь возможным интересоваться этими пустяками!
— Как же ты их поймал?
— О, очень просто. Между Тель-Каукебом и Хассече у нас был проводником бедуин-таи. И вот вечером, на бивуаке, этот парень нечаянно роняет свой кинжал… Кинжал Лаказа.
— И тогда?
— Тогда я приказал оставить его наедине со мной и двумя мегаристами, двумя здоровенными малыми, друзьями Лаказа. Понимаешь?
— И он признался?
— Да, он все рассказал! Убийцы были из племени таи, расположившегося как раз по соседству. Я действовал лично с десятью молодцами и Ферьером, которого надо еще воспитать. Представляешь себе сцену: рассвет, малочисленное племя — едва тридцать палаток, воющие собаки, разбегающиеся во все стороны женщины, мужчины, которые запутываются в веревках собственных палаток. Не понадобилось и пяти минут. Убийц было четверо.
— Ты взял их живыми?
— Живыми… Я узнал, что в Алепе, перед взводом, они Держались молодцами.
Рассказывая, он не переставал внимательно следить за тем, какое впечатление производит на меня его краткое повествование. Глаза его горели.
— Все это еще волнует тебя, — пробормотал он.
Мы молча опорожнили стаканы. Перед нашими глазами возникли одни и те же картины.
— А что мой мегари? — спросил я. — Что с ним?
— Который? Мешреф? На нем ездит Ферьер. Ему живется недурно.
— А, Ферьер!
Вальтер заговорил глубоким голосом:
— Эти животные положительно необыкновенны. Если ты вернешься к нам через полгода, — уверяю тебя, Мешреф тебя узнает.
И так как я ничего не ответил, повторил:
— Мешреф тебя узнает.
Я продолжал молчать. Вальтер громко постучал по столу.
— Счет! — воскликнул он. — И уберемся отсюда!.. Вот уже целый час вся эта публика глазеет на нас, как на каких-то заморских зверей. Замечательное удовольствие для тебя, нечего сказать!
На улице мы наняли экипаж.
— В отель «Бассул», — приказал Вальтер. У подъезда отеля он сказал мне:
— Я запру собаку в своей комнате. Сейчас вернусь. Расплатись с извозчиком.
Когда он вернулся, мы стали ходить взад и вперед по авеню де Франсе. Ночь стояла жаркая и влажная. С моря подымался густой туман. У наших ног плескалась и вздымалась белая бахрома волн.
Вдруг Вальтер остановился, облокотившись на парапет.
— Значит, — сказал он, — это правда?
— Что?
— Что ты никогда не вернешься туда, к нам?
— Я устал, — отвечал я, — врачи…
Он меня не слушал. Я чувствовал, что теперь, когда темнота скрывала его черты, он отдался всецело своему волнению.
— Тебе остаться здесь, тебе? Это немыслимо. Ты в Бейруте! Что тебе здесь делать?
— На службе у меня не будет недостатка в работе, — сказал я с легким раздражением. — А в свободное время я сумею придумать себе занятие. Буду работать для себя.
Он расхохотался.
— Все что хочешь, — только умоляю тебя, без лицемерия! Ты будешь работать? Как великолепно ты это сказал! Все вы таковы! Ты будешь работать в Бейруте! Где работать? Когда работать? Над чем работать? Скажи, многих ли ты знал, кто занимался здесь в военной школе или вообще где бы то ни было? Разве ты не знаешь, какой климат, какой воздух в этом городе? Он расслабляет человека, уничтожает его. Обращает его в какую-то тряпку. Работать, — да, так всегда говорят здесь сначала, когда приезжают. А хочешь, я скажу тебе, во что обратится здесь твоя жизнь? Или лучше скажи ты сам! Сколько часов ты провел в кафе за эти два дня? Ну-ка, сколько?
— Какие глупости, — возразил я. — Ведь я еще не устроился. Через неделю…
Он покачал головой.
— Через неделю, если в тебе еще останутся силы, ты поймешь, что я был прав. Во всяком случае, у тебя уже не будет сил бороться. Ты уже отдашься своей жалкой участи: утром — час в канцелярии для виду; после обеда — лимонад и теннис с разными кислыми девчонками; в семь часов — коктейль с замужними, более или менее молодыми дамами; ночью — виски и девочки из мюзик-холла, у которых ты будешь искать рассеяния тех душевных волнений, какие возбудит в тебе дневной флирт. Вот!
Его намерение было слишком очевидно; карикатура, которую он мне нарисовал, слишком отличалась от суровой перспективы, открытой мне накануне строгим полковником Приэром.
— Ты преувеличиваешь, — ответил я, смеясь.
— Преувеличиваю! — воскликнул он. — Хотел бы я думать, что преувеличиваю, но мне страшно за тебя, страшно, — понимаешь?
Одни и те же слова дважды на протяжении двух дней… Я вздрогнул от неприятного ощущения.
— Мне хотелось бы знать, чего, собственно, ты опасаешься? Он пожал плечами.
— Э, разве я знаю! Вот тебе пример. Ты всего два дня в Бейруте, но мог бы уже подметить, что здесь трудно прожить меньше чем на сто франков в день. Эти сто франков, эти сорок тысяч в год, есть ли они у тебя?
— Не скажешь ли ты мне, — возразил я с досадой, — как поступают те из наших товарищей — а их немало! — у которых нет таких денег.
— Ошибаешься, — отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. — Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66