Был момент, когда у меня явилось неодолимое желание остановиться и сесть. Я взглянул на Танит-Зергу. Почти закрыв глаза, она шла вперед.
На ее лице отражались страдание и воля. Я тоже закрыл глаза и продолжал путь.
Таков был наш первый переход. На рассвете мы остановились в углублении скалы. Вскоре жара заставила нас подняться на ноги и поискать впадину поглубже. Танит-Зерга ничего не ела. Но зато она проглотила залпом свою половину воды из жестянки. Весь день она дремала. Гале вертелся все время вокруг нашей скалы, испуская легкие жалобные крики.
Я не говорю о втором переходе. Своим ужасом он превосходит всякое воображение. Я выстрадал решительно все, что человеческое существо может вытерпеть в пустыне.
Но я уже замечал, с бесконечной жалостью, что более сильный, как мужчина, я начинал брать верх над нервами моей маленькой спутницы. Бедное дитя, не произнося ни слова, все шло и шло вперед, опустив на лицо свой хаик и жуя один из его концов. Гале плелся за ней.
Колодец, к которому мы тащились, был отмечен на карте Сегейр-бен-Шейха словом «Тиссаририн». Оно обозначает двойственное число от «тессарирт», т. е. «два отдельно стоящих дерева».
Уже занимался день, когда я, наконец, заметил эти два молочая. До них оставалось меньше мили. Я заорал от радости.
— Крепись, Танит-Зерга! Вон колодец!
Она отдернула покрывало, и я увидел ее несчастное, полное страха лицо.
— Тем лучше, — прошептала она. — Тем лучше, потому что иначе…
Она не могла докончить.
Последний километр мы почти бежали. Уже была видна черная дыра — отверстие колодца.
Наконец, мы дошли…
Колодец высох…
Странное чувство, когда умираешь от жажды. Сначала страдания невыносимы. Потом они ослабевают. Постепенно нервы становятся нечувствительными. В голове начинают роиться, словно москиты, воспоминания о самых незначительных событиях жизни. Мне пришло на память сочинение по истории, которое я писал на вступительном экзамене в Сен-Сирское училище: «Сражение при Маренго». Я упорно повторял: «Я написал тогда, что батарея, обнаруженная Мармоном в тот момент, когда Келлерман скомандовал атаку, состояла из восемнадцати пушек… А между тем, я хорошо помню теперь, что там было только двенадцать.
Я уверен — только двенадцать».
И снова повторил:
«Двенадцать пушек!»
И впал в состояние спячки.
Я очнулся от ощущения, словно мне приложили ко лбу кусок раскаленного железа. Я открыл галаза. Надо мною, низко наклонив ко мне лицо, стояла Танит-Зерга. Чувство ожога мне причинила ее рука.
— Вставай, — сказала она. — Пойдем.
— Идти, Танит-Зерга? Пустыня — в огне, а солнце — в зените. Ведь теперь полдень.
— Пойдем, — повторила она.
Я понял, что она бредила.
Она стояла, выпрямившись во весь рост; ее хаик соскользнул на землю. На нем, свернувшись в кружок, спал Гале.
С непокрытой головой, не думая о страшных солнечных лучах, она повторяла:
— Пойдем!
Я пришел немного в себя.
— Накрой голову, Танит-Зерга. Накрой голову.
— Пойдем, — снова повторила она. — Пойдем. Вон — Гао, совсем близко, я его чувствую. Я хочу увидеть Гао!
Я заставил ее сесть рядом со мной, в тени скалы.
Я видел, что она совершенно обессилела. Охватившая меня бесконечная жалость вернула мне рассудок.
— Гао вон там, совсем близко, неправда ли? — спрашивала она.
И в ее блестящих глазах мелькала мольба.
— Да, девочка, да, моя милая девочка… Гао близко. Но, ради бога, ложись. Солнце может тебя убить.
— О, Гао, Гао! Я знала, — твердила она, — я знала, что увижу Гао.
Приподнявшись с земли, она уселась, вытянув ноги. Ее маленькие, пылавшие, как огонь, руки стиснули мои пальцы.
— Послушай! Я должна тебе объяснить, почему я знала, что снова увижу Гао.
— Танит-Зерга, успокойся… Успокойся, моя маленькая девочка…
— Нет, я должна тебе объяснить… Это было очень давно, на берегу реки, «где много воды», в Гао… ну, словом, в деревне, где царствовал мой отец… И вот, однажды, в праздничный день, изнутри страны пришел старый колдун, одетый в звериные шкуры и перья, в маске и заостренном колпаке, с кастаньетами в руках и двумя кобрами в мешке.
На деревенской площади, среди окруживших его кольцом жителей, он проплясал буссадиллу. Я стояла в первом ряду, и так как на мне было ожерелье из розовых турмалинов, то он понял, что перед ним — дочь одного из сонрайских вождей. И он стал мне говорить о прошлом, о великом Мандингском царстве, которым, правили мои предки, о наших врагах, свирепых кунтах, и о многом другом. Потом он мне сказал…
«— Успокойся, девочка.
«Потом он мне сказал: „Не тревожься. Ты переживешь, может быть, злое время, но зато настанет день, когда ты увидишь, как на горизонте засверкает Гао,. но не подневольный и павший до степени ничтожного негритянского поселка, а великолепный прежний Гао; ты увидишь великую столицу чернокожих, новый, возрожденный Гао, с семибашенной мечетью и четырнадцатью бирюзовыми куполами, с домами и каменными дворами, с водометами и обильно орошенными садами, в которых будут качаться большие, красные и белые цветы… И тот день возвратит тебе свободу и царство“.
Танит-Зерга вскочила на ноги. Над нашими головами, вокруг нас, повсюду кругом, — солнце трещало над хамадой, накалившейся добела.
Вдруг девушка протянула вперед руку и испустила страшный крик:
— Гао! Вон Гао!
Я посмотрел, куда она указывала.
— Гао, — повторяла она. — О, я знала это. Вон деревья и фонтаны, купола и башни, пальмы и большие цветы, красные и белые… Гао!..
На горизонте, весь в пламени, действительно, вставал, словно чудовищная радуга, фантастический город, громоздя на небе свои многоэтажные разноцветные здания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70