Рудигер, совсем молодой, возможно, даже стеснительный где-то там в глубинах души, внешне старался никак не отстать от кнехтов, точно так же упиваясь пивом до рези в пузыре, что-то кричал самодовольно, безмерно важничая.
Киевские дружинники, числом восемь, данные Евпраксии для сопровождения в далекую Саксонию, то и дело посмеивались над перепившимися саксонцами и лукаво напевали:

Котилося яблучко до города,
А хто ж його взяв? Воевода!

Намекалось здесь на того графа, который вынюхал в дальней дали красивое дитя Всеволода – дитя сравнивалось с яблоком, а граф, за отсутствием в песне настоящего ершистого слова, назван был по привычке воеводой. И настоящий воевода Кирпа, поставленный над дружинниками, не принимал песни на свой счет и в мыслях не имел обижаться, потому что принадлежал к людям характера незлобливого, можно бы сказать даже – веселого, коли можно применить такое слово к его суровому, подчас даже жестокому житью-бытью.
Кирпа достался князю Всеволоду от князя-смутьяна Олега Святославовича, отбыв с тем своим князем все странствия и приключения, которые выпали на долю Гориславича (как называли Олега в народе), но все это было когда-то, все это лежало за пределами памяти маленькой Евпраксии.
Она ведь могла воспринимать людей из своего окружения или как что-то надоедливое, или как что-то приятное, не видела за ними ничего больше, кое-кого и вовсе не замечала – они были для нее не людьми, а словно тенями. Рудигера знала, должна была знать, потому что он представлял самого графа Штаденского при торжественном обряде покладин и даже целовал ее тогда от имени далекого мужа под пьяные крики свидетелей княжеских. А Кирпа был в глазах Евпраксии просто смешным человеком.
Невысокий, мосластый и весь какой-то перекошенный, одна рука свисает чуть ли не до земли, другая согнута в локте, вскинута будто из-за плеча, замахивается мечом иль секирой, а плечища тоже вперекос просто распирают корзно, глаза светлые, в пятнышках, будто птичье яйцо, нос длинный, рот великоватый и в улыбке открывает все зубы, которые есть, да к тому еще зубы у него крупные, крепкие, какие-то словно бы веселые, что ли, самой хочется засмеяться, взглянув на Кирпу.
Евпраксия допытывалась у Журины:
– Он чеберяйчик?
– Дите, то ж воевода Кирпа.
– А каковы чеберяйчики?
Про чеберяйчиков ей рассказывала Журина. Давно-давно. Может, рассказывала она и не для Евпраксии, а для своего сыночка Журилы, но Журило теперь в Киеве, он принят после пострижения в княжескую дружину в знак особой милости Всеволода, а молодая мать должна была поехать на чужбину с не своим «дитем» – вот так и остались чеберяйчики только им двоим, и остались, может быть, ради хотя бы малого их утешения.
Но только каковы же они, чеберяйчики? Неужели они не похожи на вечно веселого воеводу Кирпу? Евпраксия не давала Журине покоя:
– Расскажи про черебяйчиков.
– Да я уж рассказывала.
– Каждый раз неодинаково!
– Потому что и чеберяйчики неодинаковые.
– А в этих лесах и травах они есть?
– Должны быть, дите мое.
– И повсюду будут?
– Пока будем ехать по земле русской.
– А потом?
– Потом не будет.
– Там мы их покинем?
– Или мы их, или они нас, дите мое.
– А я не хочу! Не хочу! Остановиться всем! Дальше не поедем! Не велю!
И обоз останавливался, стоял и день и два, выходили к нему местные люди, несли маленькой княжне цветы, мед, напевы, любовь, а она смотрела на них изумленно и в отчаянии хваталась за Журину.
– Это не черебяйчики?
В землях, расположенных неподалеку от Киева, навстречу княжне звонили, били в била, гудели рога, бояре встречали на меже своих вотчин с приглашениями и угощениями, священники выходили с молитвой, люд провожал ребенка-княжну слезами, дарами и зелеными венками.
Когда по прихоти Евпраксии обоз задерживался в лесных чащобах, приветствовать княжну или просто посмотреть на нее шли смолокуры, углежоги, лесовики, бортники, косари, лыкодеры, дровосеки – несчастные, ободранные, но такого доброго вида, что девочка невольно принимала их за чеберяйчиков, мягчала душой и велела ехать дальше.
А дальше пошел люд не то чтобы равнодушный, а просто темный. Какого мы князя? А кто же о том ведает? Княжна киевская проезжает по нашим пущам?
Пускай себе проезжает.
Были незаметны и вроде неприступны, будто в самом деле чеберяйчики.
Ведь чеберяйчиков тоже никто никогда не видел, хотя и ведомо, что живут они в лесах и средь трав. Пастухи могли видеть? Но пастухи – от природы ленивые иль по привычке, потому они и не встречают никогда чеберяйчиков, хотя вечно ищут отбившуюся от стада скотину.
А существуют ли вообще чеберяйчики и какие тому доказательства? Они существуют больше, чем что бы то ни было. Можно даже утверждать, что они вечные, потому что рождены фантазией. Человек умирает, а дом, сделанный им, стоит, и песня, сложенная им, поется тысячу лет, и сказка живет испокон веков. Создания мысли и фантазии живут дольше человека. И правда о человеке точно так же существует дольше, чем сам человек.
А какова же она, правда о чеберяйчиках?
Считается, а может, это наверняка, что чеберяйчики все одинаковы.
Увидеть одного – одинаково, что увидеть всех. Поэтому никто не может сказать, умирают они или живут вечно. Они просто есть. Не живут и не умирают, а присутствуют на этом свете всегда, как правда и мечта. Ибо что значит жить? Идти неминуемо к смерти. Умирать во времени, двигаясь вместе с ним. Для чеберяйчиков время не движется. Вечность неподвижна, как вода в пруду. Всегда – и ныне. И наоборот: ныне – и всегда. Им присуще вечное сегодня, как богам, но они не боги, потому что никуда не идут и ни во что не вмешиваются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19