Черный остевой волос в шесть дюймов длиной начал прикрывать густой кремовый мех и молодой подшерсток. Волчата становились взрослыми волками.
Расцветка тундры делалась сочнее день ото дня. Зелень исчезла. В долгих полярных сумерках красный цвет густел и так тепло мерцал внизу, среди желтых пятен под нашей горой, что взгляд невольно тянулся к нему, как к огоньку. На длинных террасах за рекой тундра была рыжевато-коричневой с красной подложкой и напоминала теплое живое тело под тусклой шерстью. И тем не менее краски продолжали густеть. В сумерки сам воздух, казалось, был насыщен цветом. Террасы возвышались одна над другой широкими малиновыми ступенями, а поверх них грозно смотрели горные вершины, седые от снега, сквозь который проглядывала чернота камня; сейчас они имели куда более устрашающий вид, чем впоследствии, когда стали совершенно белыми.
Не знаю, то ли последний перед ледоставом визит Энди, то ли сама осень навеяла на нас уныние. В тот вечер мы просматривали почту. По крыше барабанил дождь, в изголовье кровати, шипя, ярко полыхал фонарь.
Нас особенно огорчила полученная с почтой статья о видовом фильме, из которой явствовало, что природа в этом фильме сильно приукрашена.
– Порой мне страшно хочется откровенно скучной правдивости и размаха, – задумчиво проговорил Крис.
То был час трезвой поверки всей нашей жизни.
– Я не оправдала твоих надежд, – сказала я, по-детски напрашиваясь на утешение.
Крис улыбнулся и обнял меня.
– Я добился такого, о чем не мог и мечтать. Я забрался сюда, на хребет Брукса. Я живу не в палатке, а в доме! У меня есть печка, примус, персики, виноград, помидоры, мясо!
Следующие несколько дней я хандрила. То была всего-навсего тоска по женскому обществу, хоть я и не отдавала себе в этом отчета. В последний раз я видела женщину много месяцев назад. В день рождения моей матери чувство тоски достигло предела. Пустяковый случай из моей жизни, казалось навсегда позабытый, вспомнился мне, – вероятно, – потому, что он говорил о возможности человеческого общения, и прежде всего с женщинами. Как-то раз, путешествуя, мы с матерью остановились переночевать на одной ферме. Утром, после того как мы позавтракали одни в столовой, мать пошла к приветливым хозяевам в большую опрятную кухню, чтобы налить себе еще кофе. Вся она – волосы, лицо, глаза – была словно соткана из солнца. Для занятых работой женщин это был момент непринужденности и веселья – покойная приветливость вошла в самую гущу деловитости. Момент, когда встречающиеся в пожатии руки, человеческая доброта внушают неожиданную уверенность в себе. Момент, бесконечно далекий от той минуты, когда человек говорит: «Ах, я никогда не думал, что мне придется так умереть».
Вместе с этим воспоминанием пришло и другое, словно из глухой лесной чащи, – ибо так уж перемешиваются воспоминания у человека, который никогда неотходит так далеко от животного, какмы склонны предполагать, – предсмертный крик какого-то маленького зверька в ночи: «Я не хочу умирать!»
В тот вечер я вышла под открытое небо и долго стояла одна за бараком.
Было тихо. С реки доносился слабый шум, тонувший в бурях и треволнениях августа и первой половины сентября. Огромная, в четверть заснеженного горного массива вверх по Истер-Крику, луна поднималась из-за гор, озаряя небо синим светом. У меня под ногами светлела, в один цвет с тундрой, скошенная крыша барака. Внизу, у подножья горы, царила тьма.
Было холодно – наверное, даже очень холодно. Но природа словно заново являлась взгляду – та самая «природа», которую так легко любить в умеренном поясе и которая была забыта, о которой не вспоминалось здесь. Все казалось каким-то благожелательным, милым, восхитительным, словно исполненным какой-то отзывчивости: то начиналась «арктическая эйфория».
Наутро краски исчезли. Горы и тундра были того неимоверного серо – коричневого цвета, какими их видишь, когда они выходят из-под снега.
Погода была чудесная – солнечная, тихая. По реке плыла шуга, затвердевая льдом у берегов. Волчата были зачарованы тонкой ледяной окаемкой, наросшей по краям луж. Они ступали на нее, проваливались, били по ней лапами, уносили в зубах кусочки льда.
Ночь на 19 сентября была такая холодная, что я ушла чистить зубы в барак, хотя нутром чувствовала, что сегодня должна быть «иллюминация». Когда я выбежала на зов Криса, у меня перехватило дыхание.
Огни северного сияния нависали над самой головой и заполняли все небо… Мягкая белизна, неохватно широким поясом простершаяся с востока на запад, и сквозь нее просвечивают звезды. Яркие пятна света на севере и на востоке, берущие начало в каком – то невидимом сиянии за горами. Какое жизнеподобие! Какая живость и подвижность в самой структуре!
Бурная тема осени нарастала, и точь-в-точь на ее вершине раздались трубные звуки миграции.
Наутро после северного сияния было четырнадцать градусов выше нуля.
Крис вынес проветрить наши спальные мешки. Чуть – чуть солнца, дымка облаков, ветер с северо-запада. Я начала готовить завтрак.
Лоис! – позвал он.
Я выбежала к нему.
Привяжи Тутч.
Подходя к собаке, я посмотрела на запад с края горы. Там были олени.
Они шли миграционным шагом с северо-запада на юго-восток, направляясь через хребет на свои зимние квартиры. Они двигались прерывистой колонной, как обычно при осенней миграции.
Мы взяли кинокамеру и волков и спустились к подножью горы поджидать оленей. Крис расположился по одну сторону отмеченного рытвинами русла миграции, я – по другую, укрывшись за холмом от приближающихся животных. Волчата жались к моим ногам, негромко поскуливая от нервного напряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110