Местность казалась мертвой, запустевшей, совершенно покинутой. У меня дрогнуло сердце, когда Крис взял кинокамеру и отправился на восток искать скалу, с которой можно было бы снимать поверх марева. Ведь даже снег в распадке между скалами из-за дрожания воздуха казался стремительно мчащимся потоком. Мне представилась тонкая ниточка – его след в тундре и безбрежная, пустая необъятность. Неужели он надеется найти карибу?
Но вот я снова подняла голову – на восточном горизонте опять рябит, идет очередная волна. И все время чудится: какая – то из них должна быть последней.
Крис вернулся с семьюстами футами отснятой пленки. Ужинать он не стал, хотя на ужин было нечто такое, чего уже нельзя будет приготовить в горах, – коричневая фасоль; для ее варки на большой высоте потребовалось бы слишком много горючего, а ведь его придется тащить на собственном горбу. Сидя на ящике в дверях веранды, он смотрел в тундру сквозь горный проход на юге.
Живые волны вздымались и там.
– Есть мне еще не раз придется, – весело сказал он. – А вот это замечательно! – И серьезно добавил: – Нет, это в самом деле замечательно – сидеть здесь, в самой гуще грандиозной миграции.
Мимо нас быстрой «рысью миграции» прошла волна самцов.
– Какой шаг! – продолжал Крис. – Куда-то идут. Чук! Чук! Чук! Поди угонись за ними.
И вправду, копыта животных подчас взлетали к самой морде, и все же они не спешили. Просто такой уж у них шаг. Теперь стало понятно то, чему мы удивлялись в мае, когда проходили самки. Изможденные, беременные, измученные движением по рыхлому снегу, они неизменно стремились прибавить шагу, как только их копыта встречали твердый наст. Можно было отчетливо видеть, как это стремление нарастает в них, переводит их на рысь – знакомую нам теперь рысь миграции.
Тогда это озадачивало нас. Ведь в Штатах все известные нам животные пускались рысью или бегом лишь под воздействием какого-либо специфического стимула, будь то страх, половой инстинкт, желание порезвиться или просто пробежаться под гору. Но олени явно не получали никакого стимула извне. Бич, гнавший их вперед, был у них внутри – результат многовекового приспособления к условиям тундры. Передвигаться быстро, подкрепляясь чем придется на ходу, – таков их обычай.
Вот и сейчас самцы кормились, то задерживаясь на мгновенье на месте, то перегоняя один другого. Общая для всех оленей черта брать корм выборочно проступала у них особенно ясно. Им несвойственно объедать дочиста какое-либо одно место, лишь мимолетные щипки то тут, то там в океане тундры, покрытой кормом.
У них есть и еще один поразительный обычай, характерный маневр: при движении плотной волной те, что идут сзади, внезапно вырываются вперед и становятся ведущими. Таким образом все по очереди лакомятся «отборными кусками»!
Путешествуя с эскимосами, разводящими домашних оленей, мы были свидетелями и совершенно противоположных оленьих привычек. Домашние олени, пригнув головы к земле, прилежно подбирали корм, лишь мало – помалу продвигаясь вперед. Если их не погонять, они, вероятно, начисто объедали бы зелень на одном месте.
Лучшие оленеводы – лопари утверждают, что домашних оленей следует перегонять по кругу с пастбища на пастбище. После прохождения стада покров лишайников восстанавливается самое малое за три – четыре года, в среднем же за десять лет. Лишайники растут медленно и прибавляют лишь по одной шестнадцатой дюйма в год.
У диких северных оленей карибу пастухов нет. А может быть, есть? Разве таким уж беспричинным было смятение этих непонятных нам душ, охвативший их порыв? Ведь копытные только тогда собираются в огромные стада, когда их что-то гонит.
Олени, проходившие перед нами, были частью одного из последних, сохранившихся поныне больших стад Аляски. Об остальных позаботились ружья, огонь и доброта. История карибу – это история их уничтожения.
Когда белые пришли на Аляску, здесь насчитывалось один или два миллиона оленей. Для каждого дикого животного существует критическое время года зима. Но в те времена олени прекрасно переносили зиму; их поголовье из года в год росло, так как они располагали превосходными зимними пастбищами необъятными просторами еловой тайги, выстланной лишайником, их излюбленным зимним кормом. Когда олень разгребал копытом снег, лишь один удар из десяти не приносил ему питательного клочка лишайника. (Я уже упоминала, что название «карибу» означает по-алгонкински «разгребатель».)
Белые уничтожали карибу тремя способами. Во-первых, резней, самой обыкновенной резней, какую учиняет человек, встречаясь с новым диким животным. Убивали и белые, и эскимосы, обзаведшиеся оружием белого человека.
Во – вторых – что еще хуже – с помощью огня. Лесные пожары на Аляске были грандиозны. Во время золотой лихорадки орды безрассудных старателей варварски рубили и жгли лес. Трапперы и золотоискатели продолжали пожоги. На протяжении полувека на Аляске ежегодно сгорало от одного до пяти миллионов акров девственного или вторично выросшего после пожара леса. Восемьдесят процентов первобытных массивов серебристой ели было уничтожено. Вместе с елью погибла и подстилка из лишайника – естественное зимнее пастбище оленей.
Наконец, к истреблению оленей приложили руки «хищники» – китобои и всяческие доброхоты. Китобои охотились – и были готовы охотиться до полного уничтожения – на китов и моржей, составлявших основу существования эскимосов. Чтобы прокормиться зимой и летом, матросы били животных, обитающих на суше, – оленей и овцебыков. Надо полагать, это было самое губительное нашествие из всех, каким подвергалась Арктика за период, предшествовавший очередному чудовищному вторжению, связанному со строительством военной системы дальнего обнаружения (эта система существовала пока только на бумаге).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110