– Конечно, конечно, идите, – разрешил профессор, сосредоточенно крутивший телефонный диск.
Смущенный Гастингс ушел, осторожно притворив за собою дверь. И Перен, и Пуаро знали о нежных его чувствах к мадмуазель Лиз-Мари. И сообразили, что причиной ухода со сцены верного оруженосца Пуаро было нежелание лицезреть девушку в составе следовательского консилиума.
– Будьте любезны, пригласите к телефону Лиз-Мари, – соединился профессор с обеденным залом. – Ах, это вы, мадмуазель? Извините, не узнал, богатой будете. Зайдите, пожалуйста, в мой кабинет… Хорошо… Жду.
Положив трубку, Перен обратился к Пуаро:
– Ну как? Появились у вас какие-нибудь соображения?
– Соображений нет, есть просьба.
– Говорите.
– Не мог бы я ознакомиться с историями болезни пациентов? Может быть, обнаружится какой-нибудь талантище в области нанесения изображений на полотна, в том числе, телесные?
– Ни в коем случае, мистер Пуаро, ни в коем случае. Вам известно, что такое врачебная тайна, тем более, частная врачебная тайна?
– Так мне не нужны сведения о состоянии печеней, сердец, мозгов и сосудов ваших пациентов. Моим сереньким клеточкам нужны сведения об их профессиях, квалификации, хобби, наконец…
– Профессии, квалификации и хобби моих пациентов – святая святых врачебной тайны, – насупился профессор. – Тем не менее, вечером я пересмотрю истории болезни, хотя и так прекрасно их помню. И вряд ли что-нибудь особенное упустил или забыл.
– Еще было бы неплохо, если бы слесарь осмотрел замки, – сказал Пуаро, жалея, что в кабинете профессора нет зеркала, и потому он не сможет оценить свой вид перед визитом девушки.
– Он их осмотрел и следов отмычек не обнаружил. Замки, скорее всего, были открыты «родными» ключами.
– А сколько их?
– Три на каждый номер. Один, естественно, находится у жильца, второй – у Жерфаньона, третий – у меня в сейфе, – указал Перен на сейф, стоявший в углу кабинета.
В дверь тихонько постучали. Профессор сказал:
– Да! – и явилась Лиз-Мари. Более чем смущенный Гастингс вошел следом – видимо, девушка упросила кавалера не оставлять ее одну в такой ответственный момент.
Рассмотрев, во что она одета, Пуаро огорчился. Сыщик понял, что ему, при наличии отсутствия кушетки в кабинете профессора, придется наблюдать нечто похожее на стриптиз, а он, хотя родная мать и была гражданкой США, к бесстыдным американским штучкам относился более чем предосудительно.
– Лиз-Мари, не могли бы вы продемонстрировать нашему Пуаро татуировку? – обратился к девушке Перен, с удовлетворением отметив реакцию сыщика. – Это необходимо следствию.
Пуаро как в воду смотрел:
– Конечно, профессор, – порозовела официантка, в юности всерьез подумывавшая о карьере стриптизерши.
Это было нечто для Пуаро, не так давно переставшего помадить волосы и спать в наусниках.
Сначала Лиз-Мари, и в самом деле, решившая покуражиться над мужчинами, изящно скинула халатик (он белой птицей улетел к ногам Пуаро).
Затем, тряхнув каштановыми волосами, так обожаемыми Гастингсом, артистично избавилась от форменного жакета (Перен вяло постучал коробочкой с пилюлями по столу).
Сделав паузу (давая время чертикам в глазах разойтись), взялась за верхнюю пуговицу кофточки.
– Кофточку и остальную одежду снимать не надо. Просто приподнимите полы, – попросил Пуаро, кляня в мыслях свою профессию: «Эта чертова работа! С чем только не приходится сталкиваться!»
Девушка приподняла подол до груди, и глаза у Пуаро второй раз за день расширились. Он прошептал:
– Nuthouse…
На животике девушке была почти такая же татуировка, что и на таковом Моники Сюпервьель. Но почему тогда у сыщика расширились глаза? Может, их впечатлила осиная талия девушки?
Отнюдь. Пуаро нравились большие и сильные женщины, склонные носить мужчин на руках. Просто картинка, украшавшая животик мадмуазель Моники Сюпервьель (включая надписи) на животике мадмуазель была перевернута на 180 градусов! То есть кишки, подернутые жирком, располагались под грудями девушки, а печень с желудком – над лобком.
– Что вы можете сказать по этому поводу? – голос Перена вывел сыщика из прострации.
– Во-первых, наш татуировщик, вне всякого сомнения, сумасшедший. Во-вторых, отмечу, что татуировка мадмуазель Моники, которую мы недавно имели честь лицезреть, исполнена в классическом духе, то есть преступник пытался добиться полного сходства. Татуировка же мадмуазель Лиз-Мари – напоминает мне работы прерафаэлитов, предвестников раннего модерна. Из этого можно сделать вывод, что преступник либо удивительно быстро прогрессирует, либо желает продемонстрировать наблюдателю разные грани своего таланта…
– «Прерафаэлиты, предвестники раннего модерна», мне кажется, вы Мебиуса загнули… – сказал Гастингс, щеки которого пылали. – Вряд ли такие детали помогут вам найти преступника.
– Горе детективу, который отбрасывает факты, пусть самые ничтожные. Подобный путь ведет в тупик. Помните, Гастингс, любая мелочь имеет значение! – подняв указательный палец вверх, с удовольствием сказал Пуаро сентенцию, которую капитан слышал из его уст десятки раз. – А в-третьих, я уверен, что картинку с надписями татуировщик Лиз-Мари перевернул, чтобы девушке было легче их читать.
– Вы полагаете, что отношение преступника к мадемуазель Лиз-Мари является более нежным, чем отношение к мадемуазель Монике? – скоро сообразил профессор.
– Да, думаю так, – задумчиво сказал сыщик, осознавая прозрачную, как слеза, мысль, что факт разворота татуировки Лиз-Мари на 180 градусов относительно татуировки Моники уже давно позволил всемирно известному профессору психиатрии поставить преступнику стопроцентно верный диагноз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132