А на четвертый пришла – ничего! Ни цветка, ни листика. От огорчения я чуть было не заплакала, тут сильные мужские руки обняли меня сзади, шею ожег страстный поцелуй. С трудом вырвавшись, я обернулась, увидела его. Красивого, сильного, с пронзительными черными глазами… Он… он взял меня там же. На поляне, поросшей ландышами…
– Это называется enfermer le loup dans la bergerie et avoir vu le loup, – сказал Данцигер, похотливо глядя.
– Не смотрите на меня так! – выкрикнула ему Генриетта. – Я ни о чем не жалею!
Слезы вновь брызнули из ее глаз. Смотря, как душевная влага струится по щекам женщины, Мегре подумал:
– А я бы так не смог… Букеты годами инкогнито преподносить, как преподносил Рейчел, – пожалуйста, а наброситься и взять – нет. Прав профессор Перен – слишком строго меня воспитывали, слишком многое загнали в подсознание, все от этого.
Подумав это, комиссар обнаружил, что может смотреть на мадемуазель Генриетту, не испытывая неприязни. Радуясь открытию, спросил:
– А где жил ваш… – запнулся, – где жил этот человек?
– В лесу, в заброшенном охотничьем домике, – ответила, осушив лицо вторым по счету платочком. – Он называл ее своим логовом.
– А кто он, откуда, вы знаете?
– Я спрашивала, Мартен молчал, – сказала, огорченно посмотрев в зеркало на покрасневший носик. – Потом, из разговоров, поняла, что в Эльсиноре он от кого-то там скрывался. От полиции или преступников – не знаю.
– И это все, что вам о нем известно?
– Думаю, он был сыном или внуком русских эмигрантов…
– Господи, кругом одни русские! – воскликнул Данцигер, потомок гданьского менялы.
– А почему вы подумали, что он русский? – спросил профессор, недолюбливавший русских. Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства – крайне болезненно на него действовали.
– Однажды Мартен как-то странно выговорил свое имя – Марты-ын. Заинтригованная, я поинтересовалась, на каком это языке он его произнес, и получила ответ, что на русском. А если к этому прибавить его страсть к бане, словечки, похожие на русские, которые он иногда произносил, то мое предположение, пожалуй, может сойти за факт.
Профессор, все знавший о бывшем пациенте, молчал.
– Какие словечки, похожие на русские, он произносил? – спросил Мегре, лишь только затем, чтобы увидеть ее глаза.
– Например, он часто говорил… – женщина замолчала, припоминая слова. Припомнив, выговорила их по слогам: – парр кос-тейй не ло-митт.
– Где он это говорил? В бане?.. – хмыкнул потомок гданьского менялы, прекрасно понимавший русскую речь.
Щечки мадмуазель Генриетты порозовели. Мегре увидел ее в бане с этим русским. Римские интерьеры, красивые обнаженные тела, счастливый заливистый смех, обливание водой. Увидел, как она хлещет его березовым веником, старательно трет мочалкой, омывает, остальное увидел. Да, пожил этот парень всласть. Небось, похваляется сейчас в аду, в кругу таких же, как он, проходимцев.
– Однако вернемся к нашим бананам, – потер заболевшие виски судья Данцигер. – Мадмуазель Жалле-Беллем, расскажите, пожалуйста, комиссару Мегре, что случилось в вашем доме вечером третьего дня.
Мадмуазель Генриетта обернула к Мегре лицо, продолжавшее красиво пылать. Профессору ее взгляд не понравился, он нервно застучал по столу серебряной своей пилюльницей.
– Мы поссорились, – отвечала женщина.
– По какому поводу? – Мегре подумал, что грудь у нее повыше, чем у никогда не кормившей Луизы.
– Мартен сходил в баню и вернулся оттуда с корзинкой. В ней были три камня из парилки. Я спросила, зачем они ему. Сначала он сказал, что на память обо мне, но потом признался, что построил подле своей берлоги баньку, не всяко мраморную, а настоящую, у самого пруда, чтобы по-русски нырять в него после парной. И что давеча натаскал камней для обкладки печи, издали, от самой реки – она в семи километрах, но несколько штук при испытании полопалось. Я поняла, что он решил порвать со мной, и прямо ему об этом заявила. На это он ответил, что вообще-то ходит париться не ко мне, но в баню. И потому порывает не со мной, а с этой эклектичной славяно-римской мыльней, надоевшей ему до чертиков. И что в санатории полно женщин, которые раздвигают ноги, не задавая лишних вопросов. Рассердившись, я бросилась на него с кулаками, он ударил меня по голове, я его чем-то ударила. Кончилось все тем, что он затолкал меня во чрево…
– Во чрево? – удивился Мегре.
– Мартен так называет… простите, называл мой чулан, в котором я хранила для него провизию…
– Спасибо, мадам, извините, мадемуазель, – посмотрел Мегре на женщину весело. – Я удовлетворен. У меня есть к вам еще несколько вопросов, но они, ввиду личного характера, к данному делу не относятся…
Комиссар хотел досадить профессору, судя по всему испытывавшему симпатию к своей пациентке, но не рассчитал калибра, и накрыло его самого – Перен записал в перекидном календаре: «Дать знать мадам Мегре о влечении ее супруга к мадмуазель Жалле-Беллем». Впрочем, когда все ушли, он густо заштриховал эту заметку – семейные скандалы влияют на здоровье пациентов весьма неблагоприятно, а профессор, прежде всего, был врачом и лишь потом – человеком…
Дело было кончено. Каналь подошел к задумавшемуся Мегре, тепло улыбнулся, сказал шепотом:
– А я ведь в этот медвежий угол затарился, чтобы вас, комиссар, пришить. Отомстить, так сказать, за свою поломанную жизнь и за Рейчел рассчитаться.
– За Рейчел?! – взметнул глаза Мегре.
– Если бы не вы, она бы не повесилась…
– Вы что несете, Бертран?! Ее убили ваши дружки!
– Да нет, это вы… Вы смотрели на нее, все время смотрели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132