Надо заставить его подарить мне этот кол. И когда он это сделает, пустить ему пулю в лоб. Если голова его треснет, как глиняный горшок, и если он от этого умрет, значит, мне жить. Это будет последней проверкой.
А заставить его отдать мне кол – это просто. Надо сделать его жизнь невыносимой. Надо сделать так, чтобы он полз за мной, плача и рыдая. Полз и умолял принять от него этот кол, принять великодушно, чтобы он, Смирнов, мог пожить, еще хотя бы немного пожить без боли. Надо сказать Галочке, чтобы она подготовила его к этому шагу. И влюбила в себя до посинения. Ей легко будет это сделать. Все дураки влюбчивые. Как он смотрел на эту длинноногую проститутку! Как на небесную женщину, как на человека… А я трахал ее за сто баксов на капоте "Мерседеса". И ей понравилось, так понравилось, что, увидев меня, вошла в кафе, села рядом и стала строить глазки…
34.
Пансионат был уютным, а номер чистым и довольно хорошо обставленным. Наташа осталась довольной. Позавтракав в непритязательной столовой творожком со сметаной и биточками, они пошли гулять по дорожкам, петлявшим в прилегающем лесу. Было тепло, хотя с неба падали холодные капли с утра собиравшегося ливня. Когда позвонил Олег, позвонил, чтобы приказать ей влюбить в себя Евгения, они целовались в сухой еще траве.
Послушав, Наташа спрятала телефон и сказала нахмурившемуся Смирнову:
– Он сделает все, чтобы ты отдал ему кол. Отдал чистосердечно.
– И потом стрельнет в меня, чтобы проверить, как я поведу себя без кола.
– Да.
– А когда я умру, он убьет тебя, чтобы не было на свете людей, знающих о коле.
– Да, убьет.
Они помолчали. Начался дождь. Бросились к старенькой беседке, когда-то крашенной белой краской.
Уселись тесно.
– Послушай,– спросила она, радуясь проникавшему в нее теплу, его теплу – а этот кол действительно чудной?
– Это ты меня спрашиваешь? – улыбнулся Евгений Евгеньевич, представив, как прошедшей ночью она, демонически красивая, нависла над ним, сжимая в руках смертоносный шприц. Кино да и только.
– Ты не должен на меня так смотреть. Ты знаешь, что у меня есть дочь. И если мне предложат выбрать между тобой и ей, ты знаешь, что я выберу.
– Ты правильно выберешь, – чмокнул Смирнов ее в щечку. – Я прожил длинную жизнь, за десятерых прожил, прожил и прочувствовал столько, что меня давно пора убить.
– "Прожил жизнь", "прочувствовал"… Как ты можешь это говорить, ведь ты еще не жил со мной! Ты должен жить, потому что ты мне нужен. Мне и другим людям, которые в лицо тебя не знают… И ты будешь жить, потому что я не хочу жить в жизни, в которой не будет тебя. И еще… Я знаю, что если это случится, если мне придется выбирать между тобой и Катей, и я выберу ее, то я не смогу относиться к ней так, как отношусь сейчас. Я буду смотреть на нее, и видеть твою смерть. А это страшно смотреть на дочь и видеть смерть.
– Это так, никуда от этого не денешься… – вздохнул Смирнов. – Это я во всем виноват.
– Не надо, милый…
– Не надо-то не надо…
– Знаешь, что я чувствую? – счастливо заулыбавшись, приложила ладошки к щекам Смирнова.
– Что?
Она хотела сказать, что с ней происходит странное, что она явственно помнит, как они целовались под ивами, явственно помнит его руки и губы, помнит, как страдала, говоря, что не любит, помнит его растерянные глаза и опустившиеся плечи. Она хотела сказать, что помнит, как ненавидела его всю жизнь, – иногда ненавидела, – за то, что не разглядел в ее глазах правды. Не разглядел, и она пошла по жизни без него, пошла и прошла такое, что та Наташа умерла, почти умерла. Она не сказала этого. Слова "страдала", "ненавидела", "умерла" ушли из нее.
– Я чувствую, что счастлива, чувствую, что мы сможем найти выход, – сказала она, поцеловав его в кончик носа. – Я совсем не беспокоюсь за Катю, и за себя тоже.
– А за меня?
– А что за тебя беспокоится? Ты же бессмертен. Я и за себя не беспокоюсь, потому что твоя бессмертность в меня проникает…
– Давай, я добавлю ее в тебя? Так хочется…
Наташа озорно улыбнулась, оглянувшись, сняла с себя трусики и устроилась на коленях Смирнова.
Это увидела пожилая пара, вышедшая к беседке с боковой дорожки. Женщина по жизненной своей инерции хотела сказать определенную гадость, но от Смирнова с Наташей исходило нечто такое, что она жалобно посмотрела на мужа, и тот обнял ее.
35.
Олег не торопился. Он знал, что в любой день до тридцать первого августа сможет стать обладателем кола. Он хотел насладиться последними днями смертного существования, в котором были свои прелести, хотя бы возможность рисковать. А он любил рисковать, он любил пройтись по лезвию острой ситуации, любил на нем покачнуться и глянуть вниз, в черноту небытия.
Не любил он лишь неотвратимости. Неотвратимость, это вечное падение в никуда, это движение твоего времени, или просто чего-то твоего, к полному и окончательному завершению, отравляла жизнь и затягивала в тягостные раздумья.
Однако Олег знал, как не думать о завершении времени, знал, как охранить имеющуюся жизнь от отравы мысли – надо просто действовать, надо просто что-то делать.
После плотного субботнего завтрака он сидел на балконе в шезлонге и курил гаванскую сигару. С каждой затяжкой его охватывала все большая и большая тревога. Он знал, почему это происходит – просто никотин сужает сосуды, и мозг, получая меньше крови, начинает тревожиться.
Олег выбросил сигару, но тревога осталась. И, чтобы задавить ее, отвлечься, он стал смотреть на участок, прилегавший к территории отеля с запада.
На участке стоял обычный беленый кирпичный домик со старой залатанной железной крышей, крашенной суриком, комнаток в четыре дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67