– Можно, я выпью еще одну баночку? – спросил Смирнов, подбросив в него сучьев.
– Нет, милый, хватит, не надо.
– А вот и нет! Сегодня первый день оставшейся части жизни, сегодня все можно. А завтра отдамся тебе по всем статьям.
На столе оставалось еще три баночки. Смирнов посмотрел на них и заулыбался:
– Смотри, осталось три баночки, как три пути. Направо пойдешь – в морг попадешь, налево пойдешь – вообще пропадешь, прямо пойдешь – всю жизнь проживешь! Какую же выбрать? Подскажи?
– Сам выбирай…
– Морг? Нет! Там противно, там белые, чисто вымытые трупы в пеналах. Не хочу среди них лежать. Может быть, прямо пройти? И прожить всю жизнь? Нет… Прожить всю жизнь, это пошло, это общепринято. Быть как все – это не для меня. Я пойду налево! Я хочу вообще пропасть! Как это здорово! Ты знаешь, я чувствую, что уже пропал, я чувствую, что меня нет, я весь вошел в тебя и сижу счастливый меж твоих клеточек и ничего уже не жду! Я пропал с тобой! Совсем пропал! Как здорово, что ты позволила мне пропасть! И я за это выпью эту прекрасную баночку, я выпью за мою полновластную богиню, а эти оставшиеся баночки пусть хлебнет огонь! Бросив две оставшиеся баночки в огонь, Смирнов опорожнил оставшуюся и закричал:
– Ложись, сейчас будет салют в твою честь, в честь моей королевы!
И, схватив Наташу за руку, отбежал подальше от огня.
Салют был так себе. Банки взорвались неохотно. Наташа смотрела на костер недовольно.
"Не понравилась моя пьяная выходка", – подумал он, виновато глядя, и притянул женщину к себе.
– Ну, понесло, извини…Сам даже не знаю, как это получилось… Накатила дурь из ночи, и все тут…
– Да нет, я просто испугалась – подумала, что рванет… А ты склонен к аффективным действиям…
– Не люблю всего смирного, хоть и Смирнов. Пошли к морю, а?
– Пошли. Возьми только подстилку…
Сердце у Смирнова застучало, предчувствуя радость, он бросился к палатке, вытащил байковое свое одеяло, и, сунув его подмышку, бросился за Наташей.
До моря они не дошли. Они дошли до места, на котором несколько часов назад случилось нечто такое, что выходило за рамки каких бы то ни было приличий. Дошли до него, взявшись за руки, посмотрели друг на друга и тут же забыли обо всем на свете.
30.
Потом они ходили по берегу, целуясь и прижимаясь, смотрели на море и на лунную дорожку, и Смирнов говорил как совсем недавно, в окаменевшем от привычности одиночестве он сказал себе "Лунная дорожка у каждого своя", и как радовался удачно прилепившимся словам.
А теперь он другой.
Он ходит, прилепившись к любимой так тесно, что эти дорожки, его дорожка, и ее дорожка, эти счастливые и очень личные воздаяния природы у них слились, почти слились, и скоро сольются совсем, потому что они будут смотреть на все одними глазами, глазами объединившего их счастья.
Наташа себя не узнавала.
"Как странно, – думала она, поглаживая, такую мужскую руку Смирнова, – меня почти нет, и он – не просто человек… Все это вокруг, и эти чувства, которые исходят не от него, а от всего этого, растворили меня, растворили все, что сидело во мне сучками и ржавыми гвоздями. Неужели после всего этого я смогу жить как прежде? Да, смогу, потому что кроме него, кроме его слов и всего этого вокруг, есть правда. Есть жизнь, которая не любит слов, рождающихся из души – праздного творения природы, природы, которая любит, чтобы пред ней пресмыкались…"
Когда стало холодно, они пошли в лагерь, посидели немного у костра, потом, забывшись, любили друг вечность.
Потом она заснула, а Смирнов , переполненный счастьем, вернулся к костру, сложил нодью и долго смотрел, как неторопливый огонь деловито съедает старое дерево. Потом, допив вино, заснул на своем одеяле, и Наталья выходила к нему. Во сне он чувствовал, как женщина гладит его волосы и целует в губы.
31.
Сначала ему снилась Наташа под плакучими ивами. Потом остались одни плакучие ивы и пустая скамейка. Он не успел расстроиться, как на ней расселся сухой и бледный человек.
– Сначала под баньяном сидел, а теперь вот, под ивой, – подумал Смирнов и тут же сухой и бледный человек стал толстым и розовощеким и переместился со скамейки в свой дом.
Он жил там, вполне довольный жизнью. Его ничего не заботило. У него были женщины, но ни одну он не любил, потому что любовь – это попытка остановить время. Это всего лишь способ забыть о времени.
Ему не надо было забывать о времени, и потому он не любил.
У него были дети, но он их не запоминал. Дети – это способ остановить время. Это способ продлить себя за пределы своей жизни. А этого ему было не нужно.
Он ничему не учился и не познавал. Если Смерть на привязи, если ты никуда не торопишься, то все приходит само собой.
Он болел, но болел без страха смерти. А без страха смерти любая болезнь – насморк, просто насморк.
Его равнодушие отмечали:
– Он идет Срединным путем, – с уважением говорили ламы.
– Он идет на равном расстоянии от Добра и Зла, – подтверждали люди.
Однако он старел. Старел медленно и незаметно, потому что не жестокая Смерть портила тело, а Жизнь, милосердная Жизнь, высачивалась из него всего лишь по молекуле.
Люди уходили, а он жил.
Люди страдали, радовались, рожали детей, строили для них хижины, доживали до тихой и просветленной мудрости и уходили в небо, уходили к своим богам.
А он просто жил.
Когда все вокруг него слилось в темно-серое, он заблудился и ушел. Очнулся через тьму веков в палатке из ячьей шерсти. На груди его лежал кол, привязанный к поясу крепкой волосяной веревкой. Рядом сидел молодой человек, и, сквернословя, пытался молотком открыть жестяную банку. Она вся измялась, но юноша, видимо, голодный, продолжал попытки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67