Обезумевшего раненного козла, выпрыгивающего из вольеры прямо на мангал, курящийся сизым древесным дымком.
Представила Володю Эгисиани, сосредоточенно стреляющего из пистолета по голубям, мечущимся под самым потолком.
И представила себя в индейском наряде с вон той изящной двустволкой, себя, целящуюся в того забавного рогатого зайца.
"Да, я могла бы со временем веселиться в этом вертепе, конечно же, могла бы, – думала Мария Ивановна, выходя из вольеры. – И он знал об этом. Знал, что буду со временем веселиться, что я такая, и потому, будучи опытным охотником, не торопился".
Эгисиани продолжал лежать без чувств. Марья Ивановна вышла в коридор, поборов желание пощупать у него пульс.
На полу коридора сидел, прислонившись к стене, официант. По его смотревшим внутрь остановившимся глазам было видно, что он очнулся мгновение назад и теперь проверяет, все ли его системы работают нормально. Рядом с ним стояла серебряная кастрюлька. Она упала с разноса, но чудом приземлилась на донышко.
"Оленина по-чухонски", – подумала Марья Ивановна.
Криво улыбнувшись, присела, шевельнула крыльями носа – пахнет вкусно. Взяла кусочек, попробовала. "Оригинально, но горчицы я клала бы меньше". Попыталась представить Кристину, хохоча записывающую рецепт. Круглое личико. Кудряшки. Внимательные глаза...
Нет, не то. Все не то. Трудно представить человека, чем-то придавленного к земле. Чем?
У всех есть головы. Руки. Ноги. Половые органы.
И то, что придавливает к земле.
Жизнь.
Жизнь придавливает к земле.
Несостоявшаяся жизнь.
Марья Ивановна поднялась на ноги, поправила юбку, вышла на улицу через запасной выход. Два поворота – один направо, другой налево – и, вот, Тверская.
Обычная Тверская, вся, вся в себе.
Решила ехать на метро. Наложила на себя епитимью.
Пошла по направлению к памятнику.
На полпути отметила: "Не смотрят и не оборачиваются. Конечно, с таким лицом..."
Прошла мимо милиционера. Тот посмотрел. Увидел. Кого? Проститутку?
Да, проститутку. Они в них разбираются.
"Если бы Смирнов мог ударить. А он надуется. И отвернется. Ну и пусть. Куда он денется?"
Пушкинская площадь.
Вон урна, в которую она бросала пакет с трикотажным костюмом. И мобильником. Из нее выглядывала сине-красная бутылка "Кока-колы".
Прошла мимо.
Но что-то остановило. Обернулась, посмотрела. Глаза сузились. Подошла, вынула из сумочки заколку, не задержав на алмазе глаз, бросила.
Звучно ударившись о пластик бутылки, заколка упала в темноту.
Упала в темноту и превратилась из ненавистного свидетеля, гадкого искусителя, неприятного напоминания в чью-то будущую радость.
На душе сделалось хорошо. Но в метро спустилась.
Епитимья, так епитимья.
Вагон был пуст. Спереди и сзади люди, как обычно, а этот пуст. Лишь напротив сидел мужчина в шляпе. На коленях его громоздился потертый кожаный портфель.
Мужчина смотрел строго и бесчувственно, как сопровождающий.
Сопровождающий в чистилище?
Мужчина отвел взгляд. Марья Ивановна продолжала смотреть.
Мужчина глянул на ботинки. Поправил галстук. Протер кончиками пальцев нос.
Марья Ивановна смотрела. Она ехала в чистилище. А он сопровождал. Поезд начал притормаживать. Мужчина встал, подошел к двери. Перед тем, как она открылась, обернулся к ней и сказал:
– Вы не подумайте чего. В этом вагоне спартаковские болельщики ехали, вот все люди и сбежали...
И вышел. Дверь закрылась. Марья Ивановна осталась одна.
"Уйдет Смирнов – явиться Паша".

13. Вова прокололся

Домой она пришла в половине двенадцатого. Сама открыла дверь, подошла к двери гостиной, глянула искоса – Смирнов курил, лежа на диване. Переоделась, умылась, намазалась ночным кремом, села рядом в кресло.
Он не посмотрел.
– Ты уже лежишь на спине?
Смирнов не ответил.
– Ты зря так, – сказала Марья Ивановна, положив ему руку на колено. – Ничего не было. Почти ничего.
– Одни фантазии? – не удержался Смирнов. Ему нравилась не накрашенная Маша. Такая домашняя.
– Да. Он вставил громадный бриллиант в заколку, и я раскисла.
О бриллианте Марья Ивановна сказала намеренно. Смирнов не мог дарить ей бриллиантов и, поэтому, без сомнения, переложит часть ее вины на свою чашечку весов.
– Показала бы, что ли? – приподнялся он. Приподнялся и скривился от боли.
– Я ее выбросила.
– Выбросила заколку с бриллиантом!?
– Да.
– Ну и зря. Память была бы.
– Не нужна мне такая память...
– Такая память... – усмехнулся Смирнов. – Ты мне сейчас все по порядку расскажешь, потом мы сделаем выводы, после которых, я надеюсь, тебе станет ясно, что за память была бы эта заколка с бриллиантом за тысячу баксов...
– За пять тысяч.
– Ты стоишь пять тысяч долларов!? – округлил глаза Евгений Александрович.
– Я стою столько, сколько дашь ты...
– Ладно, хватит лирики, хотя приятно. Рассказывай, давай.
Марья Ивановна рассказала все без утайки. Смирнов задумался.
Был уже час ночи.
В пять минут второго он сказал:
– Сдается мне, что он тебе сказки рассказывал. Понравилась ты ему, вот он и поспорил, что в два дня тебя на лопатки уложит. Он и на Кристину спорил, не сомневаюсь...
– Почему ты так думаешь? – Марье Ивановн не хотелось верить.
– Вчера, вернее, позавчера он тебе рассказывал об одной Кристине – безвольной, чуть ли не алкоголичке, плохой матери и тому подобное, а сегодня, то есть вчера – совсем о другой. Одухотворенной, знающей, что такое любовь и красота. Налицо явная подтасовка. И эта записка. Черт те что. Я на нее сегодня весь день смотрел. "Вовчик знает об убийстве Крысы все". Кто мог подбросить такую записку? Враг Эгисиани? Тогда бы он написал: "Вовчик убил Крысу".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38