В комнате кроме них четверых никого не было, только они и судьба, и Смирнов, убедив себя, что, в конце концов, все кончиться благополучно или, по крайней мере, так, как порешит доныне всегда благоволившая к нему фортуна, решил заняться рекогносцировкой.
Располагался он в бетоне в положении "на четвереньках". Кисти рук двигались свободно, так же, как и голова. Дышалось тоже свободно, ну, почти свободно, очевидно, вследствие того, что перед тем как одеть Смирнова, мастера-бетонщики обернули его листом поролоном. Видимо, из-за недостатка раствора бетонный его полушубок, в отличие от таковых Бориса Михайловича и Стылого, охватывал лишь торс – ноги же (и все, что было между ними) находились на свободе.
Осознав этот позитивный момент, Евгений Александрович решил, что поселивший его куб, весит не более пятидесяти-шестидесяти килограммов, и попытался стронуться с места, но не смог этого сделать.
Следующие десять минут он прикидывал вес своего панциря. Размеры его составляли примерно 50 (по длине) на 60 (по высоте) на 50 сантиметров (по ширине), то есть объем куба был равен примерно 150 000 кубическим сантиметрам. В этом объеме доля самого Евгения Александровича, то есть его торса, составляла не менее двух третей. Значит, объем собственно бетона был равен пятидесяти кубическим дециметрам. Средний удельный вес бетонов Смирнову был известен – около двух тонн на кубометр. Из всего этого получалось, что ограничивают его свободу всего на всего сто килограммов. Воодушевившись результатами расчетов, Смирнов сделал дыхательную гимнастку и принялся тужиться со всех сил, дабы хоть ненамного стронуться с места.
– Зря вы, Женечка, суетитесь, – вздохнул на это Борис Михайлович, помаргивая слезящимися глазами.
– Почему это зря? – только лишь из чувства противоречия поинтересовался Евгений Александрович.
– Мои люди, батенька в течение десяти лет шьют костюмы из этого более чем прочного материала... И сумели сделать их пожизненно прочными. А вначале все бывало. Один бедолага даже встал на ноги и разбил собой железные двери. А один борец из охраны, олимпийский, кажется чемпион, поломал свой на части мышцами торса...
– Похоже, вы правы... – согласился Смирнов, поняв, что не может задействовать наиболее сильные свои мышцы. Жаль... Пока бетон не затвердел на всю катушку, его можно было бы развалить...
В это время очнулась Мария Ивановна. Смирнов поймал ее затуманенный взгляд, и сердце его сжалось от сострадания. Ему захотелось сказать ей что-нибудь, но тут в дверях появился Центнер.
– А вы молодцы! – сказал он, хозяйски оглядывая свою бетонную паству. – Если бы вы знали, как мне приятно видеть вас, таких хороших, таких смирных.
Хорошие и смирные молчали.
Хорошие и смирные всегда молчат.
– Ну, как хотите, – примирительно махнул рукой Центнер, находившийся в прекрасном расположении духа. – Не хотите разговаривать – не надо. Да и времени у нас на беседу, в общем-то, нет. Но чтобы вы все о себе и своей судьбе знали, скажу следующее:
К вам, точнее, к тому, что от вас останется, мои люди придут ровно через месяц. Сигнала, на волю, то бишь вопля о помощи, вам подать не удастся: снизу никто не живет, а стены и потолки комнаты проверенно звуконепроницаемы. Уборщица и соседи знают, что трое из вас – те, с которыми она знакома – уехали позагорать на южные моря. Ну а ближайшие сподвижники Бориса Михайловича – в том числе и его благодетель из Белого дома – вчера вечером получили заверенные нотариусом записки, в которых он сообщает, что с него довольно и он далеко-далеко посылает их и их образ жизни. И выражает надежду, что они благоразумно ответят ему тем же. Кстати, кончается записка дважды подчеркнутыми словами "Fuck you". Так что никто вас искать не будет и жить вам потому остается максимум неделя. И умрете вы в запахе своих испражнений, умрете на коленях и ненавидя друг друга!
Выговорившись, Центнер отдышался, затем взял свои гроссбухи из ящика письменного стола и пошел прочь из комнаты. Но секундой позже вернулся (уже без книги и разъяренный), сел на бетон Смирнова, схватил Марью Ивановну за волосы, грубо обернул ее лицо к своему. Мария Ивановна смотрела на него с равнодушной ненавистью, смотрела так, как красивая и жизнелюбивая студентка смотрит на истрепанную книгу по квантовой механике или сопромату.
Не выдержав взгляда, Центнер плюнул женщине в глаза и с силой бросил ее голову на пол.
Смирнов коброй вонзил зубы в подвернувшуюся голень бандита. И тут же, получив пяткой в кадык, закашлялся. Центнер выскочил из комнаты.
Он не хотел, чтобы бывшая любовница увидела его слезы.
– Зря ты его укусил, – проговорила Мария Ивановна срывающимся голосом. Губы у нее были разбиты, из носа темной струйкой бежала кровь. – Он теперь совсем разъярится и всех порежет...
– Не порежу... – глухо сказал Центнер, появившись в проеме двери. Глаза его были красны. – Не порежу... Даже тебя не порежу... Я ведь любил тебя, так, как никого не любил... А ты – сучка подзаборная!
– А ты мне изменила, другого полюбила, – нервно захихикал Борис Михайлович. Глаза его не смеялись. Старый еврей решил, что быть порезанным на кусочки немедленно – это лучшая участь, нежели медленная смерть от жажды и отчаяния.
– Зачем же ты мне, падла, шарики крутила, – не поддавшись на провокацию, дико захохотал Центнер. Было видно, что ему не хочется уходить.
Что-то его удерживало. Мария Ивановна?
Не только она. Там, за пределами комнаты, по всей Москве прятался его страх, там незримо проистекала его ненормальная жизнь, там ютилось его непонятно искривленное пространство. А здесь страх, жизнь и пространство, пусть чужие, были зримыми, можно было их пристально рассмотреть, можно было ими проникнуться, поэкспериментировать и, может быть, понять что-то важное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61