Но неожиданная мысль: «Это Баламут с остальными!!!» победила страх, и заставила ползти дальше.
Преодолев несколько поворотов, я увидел свет, яркий солнечный свет. Еще несколько царапин на коленях и, вот, я стою... я стою в густой траве под Кырк-Шайтаном! Наискосок, в центре поляны повисли на кольях наши небрежно натянутые палатки; у костра, потухающего под черным от копоти казаном, возится с дровами Баламут; Бельмондо, закинув ногу на ногу, лежит на траве и курит сигарету... И, совершенно уже обомлевший, слышу откуда-то сбоку доброжелательный голос:
– С пробужденьецем вас, досточтимый Евгений, Евгеньевич! Заждались мы вас!
Конечно, это был Худосоков, но очень уж добрый, очень уж участливый. Пытаюсь что-то сказать – ничего от изумления не получается, смотрю назад, под ноги, чтобы удостоверится, что это не сон, что я действительно только что на карачках выбрался из пещеры, но... но ничего не вижу – нет пещеры! Нагибаюсь, раздвигаю разросшиеся под скалой высокие травы – нет ничего!
– Да ты не напрягайся, Женя! – сделав шажок ко мне, участливо проговорил Худосоков, нет, не Худосоков, какой Худосоков – он сдох давно в Волчьем гнезде, Сильвер, Сильвер проговорил. И, лучезарно улыбнувшись, продолжил:
– Это галлюцинации, понимаешь... От шариков моих иногда галлюцинации вокруг бывают...
– Галлюцинации... – повторил я, ни во что еще не веря. – Бывают вокруг...
– Часто – групповые. И у вас они были... Я, хохмы ради, в кофе утренний волос немного намешал. – И спросил, с виноватой улыбкой заглядывая в глаза:
– Ты не сердишься?
– Не знаю, право... – пробормотал я, ища в карманах сигареты.
– Пошли к костру, Женечка. Борик твой с Коленькой давно тебя дожидаются, даже не пьют почти, изжаждались. Они уже полчаса как от какого-то Худосокова, ха-ха, сбежали...
Я подошел к костру, присел, искоса поглядывая на Баламута. А он серьезный, молодой, как двадцатилетний, сухие ветки в костер помирающий сует. Серьезный, серьезный, да как взорвется смехом, аж упал с корточек на спину.
– Ты чего? – удивился я, разрешив, наконец, улыбке согреть лицо. Как тут не улыбаться, когда Коля уже хрипит, кашляет и слезы вытирает? Борис приподнялся, тоже молодой и тоже рот до ушей и, окурок щелчком выбросив, говорит голосом, смехом подсорванным:
– Мы уже полчаса гогочем! Как вспомним Македонского, козла Борьку и Аладдина с Леграном, так и покатываемся... Прикинь, отошли от глюков, Сильвера увидели, схватили его под белы рученьки, хотели шею сломать, а он, бедняга, орет во весь голос: «Не виновата я!» Хорошо Баламут вдруг увидел, что пещеры, из которой мы наружу выбрались, нет, совсем нет, одна скала голимая. А потом до меня дошло, что и баб наших нет. Схватил тут я Сильвера за горло, где София, спрашиваю, а он хрипит: ...акая ...афия!
– Повезло ему, – продолжил Баламут, отирая слезы с глаз, – ветер тут переменился и как пловом на нас пахнет, вмиг мозги прочистило. Отпустили его, он сразу к тебе нас повел. Лежишь под скалой, как полено, хотя плов уже переваривается. Пинали-щекотали – ноль внимания...
– Ноль внимания... – повторил я. Потом осенило, задрал штанины и уставился на колени – они были без ушибов и царапин.
– А хочешь, я тебя в сознательность приведу? – участливо так спросил Бельмондо.
– Прямым в лицо, что ли?
– Ага! Знаешь, здорово помогает. Коля сразу в себя пришел. А то тоже все мычал.
– Бей... – разрешил я. И тут же упал навзничь. Соленая кровь лениво потекла в горло... Я глотал ее и, как помилованный, радовался жизни. Ольга, Ольга, киска-лапушка дома сидит, жива-целехонька, ждет-ревнует, расшалившуюся Ленку Худосоковым пугает. Полина в Болшево вместе с бабушкой видик про попугая Кешу смотрит, хотя какой видик, июль на дворе, значит, они в Севастополе. Отер кровь, пролившуюся на щеку, поднялся и сразу увидел, что и у Баламута правая скула и нос красны от прямых ударов. Рассмеялся, обнял друзей, целовал даже в щетинистые щеки. Они тоже целовались, потом положили мне руки на плечи, и повели к моей палатке.
– Поди, посмотри, что там лежит! – улыбнулся Баламут, приподняв ее полог.
Я полез и увидел, что вся ее внутренность заставлена щелистыми овощными ящиками. А сквозь щели золото блестит – кубки и тому подобные артефакты. Насмотревшись, вынырнул к солнцу и спросил, откуда все это.
– Это наш Сильверок надыбал, – ответил Бельмондо, так тепло посмотрев на Сильвера, что я позавидовал.
– Сокровища Македонского это, – улыбнулся Худосоков, черт, какой Худосоков – Сильвер. – Я вам в Москве не сказал про них, думал, не поверите...
И с хитрецой в глазах спрашивает тут же Баламута:
– А зеркало ему давали?
Баламут закивал головой, убежал в палатку и тут же вернулся с зеркалом и в руки мне его сунул. Смотрю на себя – второй курс, не больше. Молодой, гладенький, глаза незатупленные... Пацан совсем, хоть в армию бери.
– Как, теперь с Ольгой справишься? – усмехнулся Бельмондо, отняв зеркало и тепло на личность свою уставившись.
– Справлюсь как-нибудь... – ответил я не совсем уверенно. – А не справлюсь – ее досада.
И бросился на землю отжиматься – очень было интересно, отожмусь я сотню раз как на втором курсе? Отжался без труда особого, отдышался быстро и спрашиваю Баламута:
– Когда поедем?
– Да хоть завтра можно было бы, но сам понимаешь, надо подготовиться к отходу. Тормознет какой-нибудь мент кишлачный нашу машину с ящиками этими – и все, пропадем без остатка! Сильвер предлагает переплавить золото в слитки, но Бельмондо не соглашается, много потеряем, говорит... И правда, золото копейки стоит, а там шлем и котурны самого Клита Черного.
– И что вы решили?
– Завтра по утряне закопаем золото, и вдвоем с тобой в Самарканд рванем, купим там Газ-66, вахтовку, нарядимся противочумной экспедицией и вернемся за ящиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111