На обычном языке это называется свидания, господин профессор. И это не просто абсурдно… Это безнравственно!
— Тогда почему вы на это идете?
— Потому что я человек! — почти крикнула она. — Потому что я этого хочу!
И внезапно расплакалась. Наверное, слезы залили все ее лицо, но Урумов не видел этого, потому что Мария отвернулась к стене. Только плечи ее чуть заметно вздрагивали.
— Успокойтесь! — проговорил он тихонько.
— Извините, я вас не обвиняю, — вновь заговорила она, вытерев слезы. — Во-первых, Сашо — мужчина. И в конце концов он — не ваш сын. А я мать! Понимаете ли вы, что это значит — мать?
— Понимаю, — ответил он, хотя не понимал ничего.
— И поэтому я вас очень прошу, не приглашайте меня больше… Ни в коем случае. Потому что, если вы меня пригласите, я, наверное, опять приду… Не заставляйте меня чувствовать себя преступницей… Вы должны понять меня по-настоящему.
Урумов не ответил. Не знал, что ответить. Он чувствовал себя беспомощным и растерянным, страшно слабым. Он знал только, что не должен ничего обещать, не должен. Помог ему официант, который именно в этот момент вырос перед ними.
— Вам не понравилась рыба?
И правда, до рыбы они еле дотронулись.
— Оказалось, что оба мы не любители рыбы, — ответил Урумов, сам удивляясь тому, как естественно звучит его голос. — Принесите нам чего-нибудь попроще.
— Домашние колбаски, например?.. Мы их прямо здесь делаем.
— Хорошо, — кивнул Урумов.
Нет, он не был похож на того несчастного венгра, каким бы беспомощным он ни чувствовал себя сейчас. Беспомощным, но не потерявшим надежду. Слабым, но не бессильным. В конце концов победа, видимо, оказалась намного значительнее поражения. Впервые с тех пор, как они познакомились, он заглянул к ней в душу. И увидел многое.
И как раз тут заиграли «Сольвейг». Дирижер обернулся к нему и поклонился, не выпуская из рук скрипки. Сейчас лицо его было зеленым, и галуны поблескивали зелеными звездами. Урумов перевел взгляд на певицу и вздрогнул. Крупная, костистая, она чем-то неуловимо напоминала его покойную жену. Может быть, глазами — сильно подведенные, неподвижные, они были похожи на глазки павлиньих перьев — такие же круглые и атласно-зеленые. А может, это свет рефлектора сделал ее лицо таким мертвенным. Певица выждала такт, раскрыла красивые губы и запела. Когда она кончила, не аплодировали только они двое, хотя именно Урумов заказал песню.
Только сейчас академик заметил, что ресторан уже полон — людьми и табачным дымом, с которым свечи уже не могли справиться. Картина была близка к той, которую когда-то нарисовал ему Сашо, — какие-то мужчины с могучими шеями и жирными лопатками, какие-то западные кастраты с опухшими, вызывающими у него отвращение лицами. Переводчицы, вынужденные как-то смягчать грубые шутки и двусмыслицы своих шефов, выглядели совсем подавленными. Урумову стало не по себе, и он отвел взгляд от этой картины. Официант принес колбаски. Собрав все оставшиеся у него силы, Урумов сказал:
— Знаете что?.. Нарежьте эти колбаски на мелкие кусочки. А я заверну их в газету и суну в карман.
— Зачем? У вас есть собака?
По голосу Марии было заметно, что она совершенно расстроена, гораздо больше него.
— Нет у меня собаки… Но мне не хочется, чтобы официант смеялся над нашей нетронутой едой.
— Хорошо, я постараюсь это съесть, — тихо сказала она.
И действительно заставила себя есть. Давалось ей это с трудом, в пересохшее горло ничего не шло. До конца вечера они обменялись всего несколькими словами. Урумов щедро расплатился с официантом и оркестром, и они вышли. Слабый, но довольно холодный ветер внезапно изменил погоду. Воздух показался ему хрустальным, горы словно выросли у них на глазах, гирлянды огней у их подножия сияли, словно созвездия. Трифон уже приехал и ждал их. И в дороге они не сказали друг другу ничего, кроме безличных, ничего не значащих слов. Урумов и не ждал и не хотел никаких других. Ему было вполне довольно того, что она сказала в ресторане: «Потому что я человек! Потому что я этого хочу!» Сегодня вечером ему больше ничего не было нужно. А завтра, или через месяц, или через год и все остальное тоже можно будет поправить. Потому что он знал то, чего не знала она. И о чем он не имел права ей сказать: ребенок, который их разлучал и связывал, нерожденный ребенок был мертв.
14
На следующее утро академик заставил себя сесть за работу. Не столько, конечно, из-за самой работы, а просто чтобы убить время. Он ждал, когда ему позвонит Сашо, смутно чувствуя, что каждая новость оттуда может иметь для него роковое значение. Но Сашо не звонил, телефон молчал.
Он молчал до самого обеда, словно все забыли Урумова. Только сестра шуршала по квартире. Они несколько раз встречались в кухне и в холле, но не сказали ни слова, даже не взглянули друг на друга. Урумова тяготил их последний разговор, быть может, он даже чувствовал себя виноватым. Да и у Ангелины были свои заботы, которыми она ни с кем не могла поделиться. Она видела, что брата куда-то несет, несет, словно мальчишку, — так безоглядно он бросился в эту историю. Она сердцем чувствовала, что это именно так, радовалась этому, но еще больше тревожилась. Тревожилась за него и за себя тоже. Ведь она словно бы второй раз родилась после смерти его жены. У ней было о ком заботиться, для кого бегать за покупками, готовить. Конечно, она и раньше заботилась о сыне. Но сейчас сердце ее словно бы остыло к этому неблагодарному мальчишке.
И она думала: что будет, если брат женится? Что будет с ней? Наверное, снова придется вернуться в свой постылый дом, к прежней невеселой вдовьей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144