Может быть, и не разделяет, но мне так показалось. Я не хотел вызывать ее на разговор насильно, против ее воли, это чуждо мне; а сама она молчала. Ей это молчание, наверное, казалось естественным. Или, по крайней мере, было в порядке наших повседневных отношений. Но я был несколько подавлен, а может быть, чувствовал себя чужим и отстраненным, – тогда я еще не знал точного значения некоторых слов.
Так прошло довольно много времени. В душе мне уже хотелось, чтобы она встала и ушла. Противоестественно, когда мужчина немощно лежит на чужой, больничной койке. И когда другой человек торчит над его душой. Вскоре она действительно встала. Прежде чем подняться со стула, Лидия нагнулась я поцеловала меня в щеку. Я вдохнул запах резких духов, сигарет и еще чего-то очень знакомого, но непонятного. С порога она снова взглянула на меня, как мне показалось, украдкой, а может быть, случайно. Но этот быстрый взгляд потряс меня – второе потрясение за день. В нем была надежда, может быть, или отчаяние; или отчаянная надежда; не знаю, не знаю, что это было, и не хочу знать! Я просто повернулся на правый бок и погрузился взглядом в зеленое спокойствие листвы. Все еще подавленный, в глубине души я ощущал, как мои внутренние часы тяжело и строго отсчитывают секунды. Потом удары маятника стали постепенно затихать, пока не заглохли совсем. И я целиком и как будто навсегда слился с зеленой, безмерной и счастливой вечностью.

* * *

Лидия стала приходить в больницу каждый день, обычно к пяти часам. Я уже ни о чем не расспрашивал ее, а только слушал. В первые дни она была немногословна, потом стала постепенно оттаивать. Я чувствовал, что она набирается душевных сил, становится все более ясной и открытой. И все более светлой, – такой, какой я и представлял себе свою жену. Странно, как быстро исчезло и то первое неприятное впечатление, будто она гораздо старше меня. Теперь это была просто жена, супруга, какой и должна быть любая жена и супруга. Должно быть, при нашей первой встрече я был чересчур чувствителен. Кроме того, у меня появилась другая, куда более тяжкая забота: я учился ходить.
Да, именно так: я учился ходить. Я и представить себе не мог, как это трудно. И не понимал, почему. Да и Топалов не понимал или не хотел говорить. Но я не мог ходить, будто у меня не было ног, вернее, не было колен. Иногда мне удавалось сделать шажок – другой, но тут колени вдруг отнимались, и я опускался на пол в отчаянии и страхе. Я видел, что Топалов всерьез тревожится; мне сделали целую серию исследований и электрограмм, наверное, совершенно бессмысленных; потом пошли разные массажи и процедуры. Иногда я часами просиживал в кабинете физиотерапии. Прогресс был ничтожным, и анализы не показывали никаких отклонений – все рефлексы, все органы и системы были в порядке. Однако я с трудом, ценой огромных усилий добирался до окна палаты.
Не знаю, может быть, я и заблуждаюсь, но мне кажется, что в конце концов я сам преодолел этот недуг. Точнее, преодолевал его каждый раз огромным усилием воли. Как только мои колени начинали таять как воск, я напрягал все свои душевные силы и приказывал им ожить. Я чувствовал, как они постепенно крепнут, сопротивляясь тяжести тела. Топалов молчаливо и внимательно наблюдал за моими усилиями; не знаю, верил он в успех или нет, но он явно поощрял меня: надеяться было не на что, разве что на помощь бога или дьявола. И в конце концов я научился ходить.
Никогда не забуду свою первую прогулку. Я проделал ее сам, совсем сам, без чьей-либо помощи, без костылей, даже без палки. Я прошагал по всему больничному коридору, от одного конца до другого, и не израсходовал даже половины тех душевных сил, какие уходили у меня на ходьбу в первые дни. В конце коридора, возле медицинских весов общего пользования, висело большое зеркало. Я взглянул в него с торжеством победившего гладиатора и тут же скис: на меня смотрел длинный, тощий человек, коротко остриженный, с изнуренным и, я бы сказал, несчастным лицом. Висловатые уши придавали ему еще более злополучный вид. А больничная пижама с короткими рукавами и штанинами – еще более унылый. Но это был я, именно такой, каков я и есть на самом деле. И каков в действительности каждый. Чтобы понять, что представляет собой человек, надо сначала ощипать ему перья.
Ел я все лучше. Больничных порций вполне хватило бы нормальному, здоровому человеку, но Лидия еще подкармливала меня. И с затаенным удовольствием, с обожанием даже, наблюдала, как я, будто волкодав, глотаю ее котлетки и блинчики. Особенно блинчики, намазанные чудесным клубничным конфитюром. С каждым днем моя уверенность в себе росла, будто поднималась на дрожжах. А Лидия, наоборот, становилась все смиреннее. Вам, наверное, хорошо знаком этот закон сообщающихся сосудов. Но я ничуть не гордился своей властью. Эта власть была мне не нужна. Наверное, пассивный счастливее того, кто вечно прислушивается к голосу своих желаний. И подчиненный свободнее того, кто руководит его жизнью. Эта мысль, возможно, покажется вам сугубо консервативной, в сущности, такова она и есть. Но виновата не мысль, виновата жизнь. Да у меня и нет права обобщать, я судил обо всем главным образом по себе.
– Расскажи мне что-нибудь, – попросил я однажды. – Все равно, что.
Но она заметно утратила то, что принято называть инициативой. Это была уже не та женщина, что пыталась судить меня и давать мне оценки.
– О чем, например?
– Ну, например, о том, какой я архитектор. Хороший или плохой? Толковый или бездарный?
Она сразу почувствовала, что я просто кокетничаю перед самим собой. С чего это – бездарный?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84