Наконец он крикнул:
– Вернемся, Алехандра! Скоро мы уже не будем знать, где берег!
– Ох, какой осторожный! – закричала я.
– Тогда я возвращаюсь один!
Я ничего не ответила, к тому же услышать друг друга теперь было невозможно. Я поплыла к берегу. В черных тучах сверкали молнии, и непрестанные раскаты грома все надвигались, словно грозя обрушиться на наши головы.
Наконец мы добрались до берега, побежали к тому месту, где оставили одежду, и тут гроза наконец разразилась во всю свою мощь – безудержный ледяной ветер пампы несся по пляжу и гнал почти горизонтально потоки дождевой воды.
Это было замечательно: мы одни, на безлюдном берегу, голые, под каскадами безумствующего ливня, среди рычащего грохота ослепительных вспышек.
Маркос, явно перепуганный, пытался одеться. Я накинулась на него, выхватила у него брюки.
И, прижавшись к нему, чувствуя грудью и животом его мускулистое, трепещущее тело, я стала его целовать, кусать ему губы, уши, вонзать ногти в его плечи.
Он сопротивлялся, мы отчаянно боролись. Всякий раз, когда ему удавалось оторвать свои губы от моих, он бормотал какие-то слова, непонятные, но, наверно, полные отчаяния. С трудом я расслышала, что он кричит:
– Оставь меня, Алехандра, оставь, ради Бога! Мы оба попадем в ад!
– Дурак! – крикнула я. – Ада нет! Это сказка попов, чтобы морочить глупцов вроде тебя! Бога нет!
Отчаяние удваивало его силы, он наконец вырвался из моих объятий. При свете молнии я увидела на его лице выражение священного ужаса. С широко раскрытыми глазами, точно узрев нечто страшное, он воскликнул:
– Ты сумасшедшая, Алехандра! Ты совершенно сумасшедшая, одержимая!
– Мне наплевать на ад, болван! Мне наплевать на вечные муки!
Я была полна дикой энергии, мною владела какая-то космическая сила, ненависть и в то же время
невыразимая печаль. Смеясь и плача, простирая руки с театральной аффектацией, присущей подросткам, я, обращаясь к небу, несколько раз повторила свой вызов Богу: пусть он поразит меня молниями, если существует.

Алехандра смотрит на его голое тело, смотрит, как он бежит изо всех сил, озаряемый бликами молний; он ей смешон и трогателен, и она думает, что больше никогда его не увидит.
В реве моря и бури ей слышатся темные и страшные угрозы Божества.

XI

Они вернулись в комнату. Алехандра подошла к ночному столику, взяла из стеклянной трубочки две красные таблетки. Потом села на край кровати и, похлопав левой рукой рядом с собою, сказала Мартину:
– Садись.
Пока он усаживался, она без воды проглотила обе таблетки. Затем легла, поджатые ее ноги почти касались Мартина.
– Мне надо минутку отдохнуть, – объяснила она, закрывая глаза.
– Ладно, тогда я пойду, – сказал Мартин.
– Нет, нет, ты еще не уходи, – пробормотала она, как бы засыпая, – мы потом еще поговорим… я только на минутку…
И, тут же заснув, задышала ровно и глубоко.
Туфли свои она скинула на пол, ее голые ноги лежали возле Мартина, еще смущенного и потрясенного рассказом Алехандры на террасе: все было нелепо, все шло с какой-то бестолковой неизбежностью – что бы он сейчас ни сделал, все будет глупо.
Зачем он сидит здесь? Да, конечно, он глуп, неловок. Но по какой-то причине, которую он угадать не мог, он ей нужен. Разве она не искала его? Разве не рассказывала о своих отношениях с Маркосом Молиной? Нет, никому – подумал он с гордостью и смущением, – никому она об этом не рассказывала раньше, тут он был уверен. И она не хотела, чтобы он уходил, и уснула рядом с ним, спокойно уснула рядом с ним, а это же высший знак доверия – уснуть рядом с кем-то, словно воин, отбросивший оружие. Вот она лежит – беззащитная, но загадочная и недоступная. Так близко, однако отделенная эфемерной, но непреодолимой и таинственной стеной сна.
Мартин посмотрел на нее: она лежала на спине, жадно дыша приоткрытым ртом, этим надменным, чувственным ртом. Длинные, прямые волосы, почти черные (но с рыжеватым оттенком, напоминавшим, что нынешняя Алехандра и есть та самая рыжая девчушка ее детства и в то же время другая, о, совсем другая!), рассыпавшиеся по подушке, оттеняли ее угловатое лицо, резкие черты которого отличались той же четкостью, той же твердостью, что и ее дух. Мартин дрожал, смутные мысли, никогда раньше не возникавшие, мелькали в его мозгу. Свет ночника освещал беззащитное тело, выступающие под белой блузкой груди и длинные, красивые ноги, касавшиеся Мартина. Он протянул руку, но, не решившись дотронуться до Алехандры, испуганно отдернул ее. Однако после долгих колебаний рука снова потянулась к девушке и наконец легла на ее бедро. Так он сидел довольно долго, сердце его отчаянно колотилось, словно он совершил постыдную кражу, словно воспользовался сном воина и похитил себе на память эту мелочь. Но вот Алехандра повернулась, и он отнял руку. Она сильнее поджала ноги, согнув колени и свернувшись клубком, вроде плода в материнской утробе.
Кругом было тихо, только слышалось неровное дыхание спящей и временами доносились с мола далекие гудки.
«Я никогда не узнаю ее до конца», – подумал Мартин, и это было как внезапное и болезненное откровение.
Она вот здесь, рядом, его рука, его губы могут ее коснуться. Она, можно сказать, беззащитна – но как далека, как недосягаема! Он бессознательно чувствовал, что отделен от нее бездонными пропастями (не только пропастью сна, но и другими) и, чтобы проникнуть в ее душу, ему придется пройти через страшные испытания, по мрачным ущельям, по опаснейшим теснинам, по склонам извергающихся вулканов, средь вспышек и мрака. «Никогда, – подумал он, – никогда».
«Но она во мне нуждается, она меня избрала», – также думал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158