Я жалкий мазила, я неудачник совершенно законно и правильно: у меня нет ни таланта, ни силы. И так оно и есть на самом деле.
Мартин снова начал удаляться на свой остров. Ему уже было стыдно недавней театральной выходки, и от покорности отца он снова ожесточился.
Молчание стало таким напряженным и неприятным, что отец поднялся, собираясь уйти. Вероятно, он понял, что решение – неотвратимое – уже принято и, кроме того, что пропасть между ними слишком велика и непреодолима. Все же он еще подошел к Мартину и правой рукой сжал его локоть: видно, ему хотелось обнять сына, но как это сделать?
– Ну что ж… – пробормотал он.
Сказал бы Мартин что-то ласковое, если бы знал, что это действительно последние слова, которые он слышит из уст отца?
Неужели человек мог бы быть так жесток с ближними, – говаривал Бруно, – если бы сознавал, что однажды они умрут и уже нельзя будет исправить ни единого сказанного слова?
Мартин видел, как отец повернулся и побрел к лестнице. И еще видел, как, сходя вниз, отец снова обернул к нему лицо и так посмотрел, что многие годы после его смерти Мартин будет вспоминать этот взгляд с отчаянием.
Слыша, как отец, спускаясь по лестнице, кашляет, Мартин бросился ничком на кровать и зарыдал. Прошло несколько часов, прежде чем он собрался с силами, чтобы уложить свою сумку. Когда он вышел из дому, было два часа ночи, в мастерской отца горел свет.
«Он там, – подумал Мартин, – несмотря ни на что живет, еще живет».
Он направился к гаражу, и ему казалось, что он должен испытывать большое облегчение, но нет, этого не было – на сердце лежала непонятная, тупая тяжесть. Мартин шел все медленнее. Наконец остановился и задумался. Чего он, собственно, хочет?

VIII

Прежде чем я снова ее увидел, много кое-чего произошло… у нас в доме. Я не хотел там жить, надумал отправиться в Патагонию, договорился с одним водителем, зовут его Бусич – я вам никогда о нем не рассказывал? – но в то утро…
Короче, на юг я не поехал. Но и домой больше не вернулся. Мартин умолк, вспоминая.
– Увидел я ее снова на том же месте в парке, но только уже в начале февраля 1955 года. Я туда ходил каждый раз, когда только было возможно… И все равно мне не верилось, что я ее встречу, хотя бы и ждал на том самом месте.
– А чего же ты ждал? Мартин посмотрел на Бруно.
– Чтобы она захотела меня увидеть, – сказал он. Бруно словно бы не понял.
– Но если она приходила на то место, значит, она хотела тебя видеть.
– Нет, я не это хотел сказать. Она могла бы меня найти в любом другом месте. Вы поняли? Она знала, где меня найти, если ей захочется. Я это хотел сказать. Ждать ее на той скамье столько месяцев было еще одним из многих моих нелепых поступков.
Мартин задумался, потом, глядя на Бруно, словно тот требовал от него объяснения, прибавил:
– Именно поэтому – потому что она, казалось мне, искала меня целеустремленно, сознательно искала, – именно поэтому мне представляется еще более непонятным, как она могла потом… таким образом…
Он задержал взгляд на лице Бруно, и Бруно тоже пристально глядел на его изможденное, страдающее лицо.
– Вы меня понимаете?
– Людям не свойственно поступать логично, – возразил Бруно. – Вдобавок я почти уверен, что та же причина, которая ее побуждала искать встречи с тобой, толкнула ее на… – Он чуть не сказал «на то, чтобы тебя оставить», но вовремя поправился, сказав: -…на то, чтобы уйти.
Мартин еще минуту смотрел на него, потом снова углубился в свои думы и довольно долго молчал. Затем он объяснил, как она появилась опять.
Было почти темно, настолько темно, что он уже не мог читать корректурные листы, поэтому, откинувшись на спинку скамьи, устремил взгляд на деревья. И неожиданно уснул.
Ему снилось, что он плывет в какой-то старой лодке с изодранными парусами, плывет по широкой реке, с виду спокойной, однако могучей и таинственной. Плывет в сумерках. Местность вокруг пустынна и безмолвна, но можно было догадаться, что в лесу, который поднимался стеной по обе стороны реки, шла скрытая, полная опасностей жизнь. Внезапно он вздрогнул от голоса, прозвучавшего как бы из чащи. Он не мог разобрать, что говорят, но знал, что обращаются к нему, к Мартину. Он хотел подняться, но что-то ему мешало. И все же он силился встать, потому что загадочный и далекий голос звал его все более настойчиво и (теперь он это понимал), очень тревожно, словно бы кто-то находился в ужасной опасности и он, Мартин, только он, мог того человека спасти. Он пробудился в тревоге, весь дрожа, и чуть не подпрыгнул на скамье. То была она.
Она трясла его и со своим резким смехом приговаривала:
– Вставай же, соня.
Испуганный и ошарашенный тем, насколько отчаянный, страстно зовущий голос его сновидения не вязался с обликом этой веселой, беспечной Алехандры, он не мог выдавить из себя ни слова.
Она нагнулась, подняла с земли несколько листов, слетевших со скамьи, пока он спал.
– Уверена, что хозяин этого заведения не Молинари, – заметила Алехандра, смеясь.
– Какого заведения?
– А того, где тебе дают работу, дурачок.
– Это типография Лопеса.
– Все равно какая, но только, конечно, не Молинари.
Он ничего не понял. И как потом не раз в подобных случаях, Алехандра не трудилась пояснять свои слова. Он себя чувствовал – заметил Мартин, – как плохой ученик перед насмешливым учителем.
Мартин сложил листы корректуры, и это механическое занятие помогло ему немного справиться с волнением, вызванным встречей, которой он столь нетерпеливо ждал. И опять-таки, как много раз впоследствии, его молчание и неспособность вести разговор восполнялись Алехандрой, всегда или почти всегда угадывавшей его мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158