– Говори же!
Еще момент она колебалась, а потом, совсем шепотом:
– Когда это было… ну, знаешь… ты думал о той?
Я посмотрел ей в глаза: там дрожали ожидание и страх.
Я отвечал:
– Нет, я ни о ком другом не думал.
Салли спрятала глаза, поцеловала меня в щеку и, повернувшись, пошла к автобусу. Я видел, что она едва сдерживает походку.
Проводив глазами автобус, я медленно поплелся домой. Не скажу, чтобы торопился: ведь дома меня ждало не только одиночество, не только дотошные воспоминания о вчерашнем. Теперь ко всей этой каше прибавилось еще что-то и это что-то нестерпимо ныло внутри.
Хоть я и жил всегда самообманом, каким с успехом прикрывал свои ошибки, теперь я снова и снова возвращался к мысли, что поступил глупо и бесчестно. Ведь эта девочка была моей последней опорой, моим духовником и советником, в ком я всегда черпал душевную силу.
Как мог я так нелепо ее унизить, сделав ее игрушкой случайной прихоти, моего капризного воображения?! При мне, жалея меня, она и виду не подала, какую рану унесла с собой; но я-то хорошо знал – какой ценой расплачиваются такие за свои ошибки!
А отец? Как бы я к нему ни относился, я всегда мог быть уверен, что он меня не предаст и подлости в отношении меня не сделает. И вот чем я ему отплатил!…

ГЛАВА 8

Я привык жаловаться, что мне не везет. Не верьте мне, это далеко не всегда так. Вот как и теперь: когда я находился уже у последней черты, готовый на что угодно, – потому что все, понимаете ли, все рисовалось мне в самом безвыходном виде, неожиданно зазвонил телефон.
Он редко подает голос, мой маленький черный сожитель; он может молчать днями, неделями, месяц, и молчание у него недоброе, намеренное, таящее в себе угрозу. Я больше не доверяю ему, то есть его молчанию, потому что это просто смешно, это дико себе представить, чтобы никому на свете не было до тебя никакого дела!
Иногда его неподвижность становится нестерпимой, и тогда я быстро снимаю трубку и, проверяя, подношу к уху. Напрасно, он хитрей и проворней меня, из трубки уже доносится торжествующий писк – линия свободна! Я, спеша, накручиваю последнюю цифру и, услышав чужой, подозрительно чужой голос, поражаюсь маниакальному коварству моего молчальника. Я знаю, он презирает меня, стыдится нашего союза, моей малости и ненужности, невольным участником которых я его сделал. Он брезгливо, с отвращением передает мои послания, он искажает их как только может, так что в последнее время никто не узнает моего голоса. Что ж, когда-нибудь он пожалеет об этом, когда-нибудь… А впрочем, чего я разбушевался?! Ведь вот же, звонит!
Голос в трубке был настолько незнакомый, что я даже испугался, что это не мне. И чтобы продлить связь, я заторопился:
– Да, конечно, узнаю… Дайте вспомнить… Вы… – Но ничего вспомнить не мог…
– Это я, Кольдингам! – донеслось с другого конца. Нет, имя было незнакомое. Я что-то пробормотал, усиленно вспоминая.
Мое смущение передалось собеседнику. Он нерешительно спросил:
– Вы – Алекс Беркли?
– Конечно, – обрадовался я, – он самый. Но где мы с вами встречались?
Он засмеялся.
– Если уж быть точным, то – в воздухе! Помните наш полет в Майами?
Теперь я вспомнил, а вспомнив, сразу овладел собой.
– Как же, помню, и разговор наш помню, и про остров не забыл, – отвечал я, повеселев.
– И отлично, – подхватил Брут. – Послушайте, вы сейчас не заняты?
– Ничуть, а что?
– Да вот, хотел потолковать с вами о разных разностях.
– Так за чем дело стало? Где вы находитесь?
– Представьте себе, совсем неподалеку – возле Четырнадцатой улицы.
– Тогда приезжайте сразу. Буду рад. Что, не поздно ли? Нисколько! Ведь завтра суббота. Итак, до скорого. Это одиннадцатый этаж.

Минут через двадцать Брут входил в мое жилище, а еще через десять – безраздельно завладел им. Была в этом большом красивом человеке необъяснимая сила, проявлявшая себя не открыто, а подспудно; была какая-то целостность, то есть органическое совпадение душевных качеств с внешними, с манерой говорить, передвигаться, прикасаться к
предметам; была, наконец, удивительная способность оставлять на всем свой отпечаток, будь то вещи, темы или люди. Вот он сел в кресло, и кресло срослось с ним, стало креслом Брута Кольдингама. Или облокотился на книжную этажерку – и мне тут же подумалось, что этажерка была сделана и даже задумана для того только, чтобы на нее мог облокотиться мой новый знакомец.
При всем этом в нем не было той грубоватой самоуверенности, какая нередко отталкивает в людях с сильным характером и ограниченным умом. Скорее в нем проступало достоверное знание, что мир устроен так, как ему хочется, без острых углов и иных нежелательных препятствий. У таких людей вещи, дела и мысли, – все стоят на своем месте, обычно – правильном месте, и отсюда их неторопливость, спокойствие и мягкость движений.
Но кое-что в чертах говорило о другом: очень уж резкая линия крупного подбородка, сжатые, словно сплетшиеся в единоборстве, губы, и глубокие напряженные складки над переносицей, все это свидетельствовало об исключительной силе воли и внутренней направленности этого человека.
Мы уселись: Брут – в кресле, я – на диване. Брут сразу заговорил:
– Вы помните, о чем мы с вами толковали тогда, в воздухе?
– Как же, помню. Мы обсуждали проблемы правосудия.
– Верно. Тогда позвольте мне изложить мою точку зрения по этому вопросу.
– Я вас слушаю.
– Так вот, правосудие, на мой взгляд, не есть абстрактное понятие. Оно возникло как средство самозащиты общества от элементов, не способных или не желающих подчиниться правилам совместной жизни. Согласны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68