Мужчины легко справляются с любопытством. Но я тоже справлюсь, не беспокойся. И все же… интересно, что или кто там может быть? – Она сидела с прямой спиной, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, но скашивая карие крупные глаза то в одну, то в другую сторону. – Да это же настоящая мука, – сказала она наконец.
– Просто нужно привыкнуть.
– Нет, к этому привыкнуть невозможно! – Она помассировала шею. – У меня вот уже шея деревянная. И глаза выворачиваются, как у лошади, почуявшей волка. Кстати, я бы не отказалась от шор. Они здесь просто необходимы… А что будет, если все-таки я случайно посмотрю? Кажется, идя к тебе, я ничего такого не заметила… Впрочем, я смотрела на тебя, не обращая внимания на все остальное… Нет, но я бы увидела, если бы там что-то было. Если только это не такое маленькое, что могло скрыться за твоей спиной.
– Я не знаю, – откликнулся он, не глядя на женщину.
– Это настоящая пытка. И все это время ты терпел и не оглядывался? Сколько же ты здесь?
– Не знаю.
– Даже приблизительно?
– Может, несколько дней. Или лет. Иногда кажется – сто лет. Или тысячу. Не знаю. И еще тысяча пройдет, а не узнаешь.– Он говорил, не глядя на женщину. – Иногда кажется, что топчешься на месте. Ноги переставляешь, обходишь лужи – вроде продвигаешься куда-то, а на самом деле – на месте. – Он помолчал, хмыкнул. – Здорово: протоптаться на месте тысячу лет. И еще тысячу. И никаких перемен. И нигде никаких примет. Одно и то же: земля, небо, лужи… Сунуть голову в лужу.
– Кажется, за твоей спиной и я, – тихо сказала женщина.
Он удивленно взглянул на нее.

6

В полдень раздавался неясный неприятный звук, как будто чьи-то нервные пальцы нечаянно задевали струну, звук затихал, но тут же вновь разносился в жарком струящемся воздухе, тонкий и жалящий; затем он повторялся еще раз и еще раз, и становилось ясно, что он не случаен, что педантичный музыкант снова пришел и настраивает свою скрипку; и действительно, вскоре скрипка безумолчно ныла, в воздухе неслись мельчайшие твердые частицы рассохшегося, рассыпающегося мира, а после обеда скрипке уже подвывали волынки и барабанно бухали двери, и хлопал брезент, солнце тускло смотрело сквозь горячие пыльные волны; скрипка, волынки – визгливей и громче, в мутной вышине растворяется солнце, степи дымятся, как шкуры жертвенных баранов, визг, вой, на зубах песок, в глазах пыль, ожидание самума… Но ревущий самум приходил не всегда, чаще все ограничивалось игрой скрипок и волынок.
Но вот другой полдень, все то же: жалящие звуки, песок на зубах, ожидание, – и он идет, бьется между землей и небом, бурлит коричневый океан. Солдаты бегают, задраивают окна, прижимают края палаток мраморными кусками, прячут все, что может улететь, сломаться, за последним закрывается дверь, в палатке духота и сумрак, тусклые лоснящиеся лица, негромкие голоса… сейчас даст… Самум захлестывает батареи, город, Мраморную. Все качается и бьется, потрескивает… Хруст. Что-то падает в воду. Гремит железо. Чей-то крик. В ушах гул. Сейчас! Но самум начинает стихать, самум слабеет, выдыхается. И на этот раз у него не хватило сил. Он лишь опрокинул бочку, сломал еще один лысый тополь, сбросил и разбил телефон, занес все пылью и песком и выдохся. Но когда-нибудь у него достанет сил срезать деревянную вышку перед окопами, вспушить мраморную ограду, сдернуть палатку, снести глиняный домик, свинарник и баню, – и, подхватив мраморные куски, ящики со снарядами, свиней, гаубицы и солдат, всех без разбору: офицеров, фазанов, сынов, дембелей,–он устремится дальше и обрушит мраморные кулаки на город, пронесется, проламывая крыши, расшибая черепа и окна, раздирая знамена и лица, рассыпая дома, зашвыривая на Мраморную сейфы и танки, срывая брезент и кожу, ломая ребра и хребты, глотая бассейны, сбивая трубы, – и ящики будут парить во мгле, как гробы, а снаряды с черными сосцами, как груди богини, и в пыльных вихрях пронесутся командиры, штабисты, зампотехи и стая замполитов с гипсовым бюстом во главе, мелькнут бумаги, провода, телефоны, красные папки, печати, портреты моложавых розовых членов, тома, стучащие машинки, котлы, бинты, ванночки, алая вата, глянцевито блеснут фотографии улыбающихся парней в пятнистых куртках с засученными рукавами, взовьются измазанные обрывки газет, журнальные листы, письма, закружатся, вереща, полковые шлюхи верхом на тугих чемоданах, закувыркаются расфуфыренные дембеля, теряя трофеи, – и наконец в полковых сортирах всхлипнет дерьмо многолетней выдержки, всколыхнется, забурлит и затопит то, что было городом у Мраморной горы. …фуражка, фуражку, фуражка. Что ты молчишь?
Черепаха оторвал взгляд от города, залитого еще горячими лучами вечернего солнца.
– Говорю: фуражка.
Он наморщил мокрый лоб.
– Говорю: фуражку?.. Ты что? отключаешься?
– Жарко.
– Достал ты?
– Что?
– Фуражку, фуражку.
– Фу… жарко, голова трещит.
– Скоро поедем, а ты без…
– Трещит.
– …фуражки. Но радуйся, у земляка есть лишняя. Двадцать пять.
– Нету.
– Скостим: двадцать.
– Ни чека.
– Он возьмет часы.
– Да мне уже выдали одну… На кой черт еще…
– Ты, артиллерист, собираешься ехать в помидорной фуражке?
– Что в помидорной?..
– Ехать! В Союз Советских Социалистических Республик!!
– Думаешь, мы… выберемся отсюда?
– Ну, Корректировщик совсем раскис.

7

Хлеб и вино, тихо сказала она.
Хлеб и вино для тебя, тихо повторила она и встала.
Он со страхом смотрел на нее, не хотел повиноваться, но шел на блеск винных глаз, на черноту волос и запах смуглого тела.

8

Операция, операция, – в городе вновь заговорили об операции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98