Выкурив по сигарете, они перемещаются ближе к палатке, стоят, молчат, переминаются с ноги на ногу, смотрят на двурогую Мраморную, – гора держит на своих траурных рогах тяжелеющее гаснущее небо, и мертвая синева стекает по ним, наполняя все трещины и ложбины; смотрят на соседний форпост, ощетинившийся шестью дулами, и глядят на окопы и орудия перед своим форпостом, – форпосты, ощерясь, поджидают ночь, идущую с востока, и минные поля перед окопами, и дюжина гаубиц, и все оружие этих и других форпостов, защищающих город с востока, ее не остановят – ночь прорвется и захватит город.
Четвертые медленно приближаются к палатке и медленно идут вдоль нее, останавливаются. Вход рядом, за углом.
– Батарея…
Срываются, бегут, распахивают дверь.
– …отбой!
Проносятся по проходу, расстегивая куртки, ремни (заранее этого делать ни в коем случае нельзя), сворачивают к своим койкам, сбрасывают сапоги, стягивают штаны, укладывают одежду аккуратными стопками на табуреты, взлетают на второй ярус, ныряют под одеяла, замирают.
– Ну?
Дежурный сержант отрывается от часов.
– Сорок пять.
– Ровно?
– Ммм, нет, сорок четыре с половиной.
– А не сорок пять с половиной?
– Нет.
– А ты им не подыгрываешь?
– …
– Скучный ты человек, Лыч.
– Я люблю справедливость.
– И я. Подъем! – кричит Шубилаев.
Постели распахиваются, пружины визжат.
– Стройся.
Четвертые в трусах выстраиваются в проходе.
– На месте шагом марш.
Босые ноги шлепают по половицам.
– Раз, раз-два, левой, левой… отбой.
Топот, хрип пружин.
– Вот что такое справедливость, Лыч. Ты меня понимаешь?
– Все ясно. Но я дежурный. Будешь ты дежурным – ну, отбивай их, как тебе хочется. А я так решил: если у меня успевают – пускай спят.
– Это еще когда я буду дежурным, а справедливости хочется прямо сейчас. Подъ-е-ом! Строиться. На месте шагом марш. Раз, раз, раз-два, ле-вой, ле-вой, раз-два – стой! Все ко мне. Кол – диспетчер. Остальные чухают и качают койку. Итак, поезд «Ташкент – Москва» отправляется. Кол!
– Поезд «Ташкент – Москва» отправляется!
– Чух-чух-чух-чух!
– Поезд прибывает в Оренбург.
– Поезд «Ташкент – Москва» прибывает в Оренбург.
– К первой высокой… ты, как маленький.
– Поезд «Ташкент – Москва» прибывает в Оренбург к первой высокой платфорьме.
– Деревня.
– В деревню?
– Скотина… И в купе входит чувиха, у нее магнитофон. Мухобой – «Розы».
– «Жил-был художник один, домик имел и холсты, и он актрису любил, ту, что любила цветы. Миллион, миллион алых роз. Из окна, из окна видишь ты. Кто влюблен, кто влюблен…»
– Проводник, коньяку.
___ ?..
– Ладно, зажженную сигарету. Считаю до пяти. Один. Три. Пф-ф. Между прочим, в разведроте считают до трех. Как у бога за пазухой живете… Хотя почему как, – артиллерия и есть бог.
– Богиня, Шуба.
– Бог.
– Она.
– В этом случае – он.
– Но в пословице богиня, а не бог.
– Лыч, ты перегрелся.
– Это ты перегрелся, Шуба.
– Да ты любого спроси. Ну-ка, Кол, что ты думаешь?
– Ну как…
– Отвечать.
– Бог.
– А ты, Мухобой?
– Мне кажется…
– Не юли, сволочь.
– Бог.
И остальные отвечают то же самое, и тяжелое рябое лицо Шубилаева искажает улыбка, и он говорит:
– Ну, заслужили. Отбой!
Все разбегаются, бросаются на постели. Шубилаев глядит на длинного Лыча, с узловатым длинным носом, с длинными руками.
– А скажу богиня – подтвердят, – говорит Шубилаев, осклабясь. – А тебя с твоей справедливостью они ни в грош. А еще погоди, сядут на голову.
– Не сядут, – бормочет хмурый Лыч.
– Сядут и наложат.
Дежурный сержант Лыч смотрит на часы и, обращаясь ко всем, громко говорит:
– Давайте спите, а то потом на смену пушкой не разбудишь.
– Сядут, – смеется Шубилаев, – сядут!
Но больше никто не поднимает четвертых, и один за другим они засыпают и бесшумно спят. День и вечер позади.
Но впереди смена.

3

В одиннадцать часов начинается смена, и часовые уходят. Через полтора часа Лыч будит часовых следующей смены. Он ходит по палатке, освещая список фамилий фонариком, распихивает спящих. Его рука тянется вверх, касается плеча – и Черепаха открывает глаза.
– На смену, – бросает Лыч и идет дальше, будит следующего. Черепаха соскакивает вниз, одевается, выходит из палатки.
Брезентовый сарай, обнесенный колючей проволокой, открыт, на полу горит керосиновая лампа. Он проходит в сарай, отворяет один из шкафов и вынимает автомат, подсумок, штык-нож, в углу подбирает каску и бронежилет; надевает каску, бронежилет, опоясывается ремнем с тяжелым подсумком и штык-ножом, вешает автомат на плечо и выходит но двор.
Когда перед палаткой собираются все часовые второй смены, дежурный сержант уходит в глиняный домик и возвращается с дежурным офицером; офицер светит на часовых фонариком, осматривая их с ног до головы, называет пароль и отпускает наряд, наряд выходит за мраморную ограду и кучно идет в темноте к невидимым орудиям и окопам. Стой, кто идет! Пароль. Ответ. Старый наряд уходит.
И вот ночь.
Двадцать шагов.
Поворот.
Опять это пространство: десять метров длина. И высота: тысячи и миллионы световых лет.
И за кромкой зашуршали гады. Или враги, которых принесла с собою из степей ночь.
Глаза слипаются, рот раздирает зевота. Теплая ночь, пропитанная запахом болезни, душит и усыпляет. Спать нельзя. Придет первый или второй и даст прикладом по голове. Надо что-то делать. Тереть глаза, встряхивать головой – но там опять вспухает, наливается тяжелой кровью сосуд, и он может лопнуть.
Поворот.
Шатает, как будто выпил водки. Надо что-то придумать. Дважды два четыре… пятью пять… Это усыпляет. Вспоминать что-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98