но неожиданно с одной из ближайших коек поднялась лохматая голова и, светясь совершенно нормальными, ясными глазами, внятно произнесла:— Поди сюда, доктор. Присядь на минутку.Поюровский даже зажмурился, проверяя, не померещилось ли? Нет, не померещилось: пожилой бомж весело, бодро манил его к себе.Поюровский, замедленно двигаясь, подошел, устроился на краю койки, больше сесть некуда.— Слушаю вас. На что жалуетесь?— Помилуйте, на что мне жаловаться? У меня все в порядке. Полюбоваться на тебя хочу напоследок.Голова бомжа, обтянутая синюшной кожей, с проступившими черепными костями, почти слилась с подушкой, тем невыносимее сияли восторженные, умные глаза, завораживали Поюровского.— Ты кто? Чего хочешь?— Я уже никто. Больше никто. А вот ты мнишь себя победителем. Напрасно, доктор. Торжествовать осталось недолго. Срок твой вышел...К изумлению Поюровского странный полупокойник, у которого крови осталось литра два-три, произнес какую-то длинную фразу на непонятном языке, вроде как на латыни, и улыбаясь протянул к нему сухую, дрожащую руку. Поюровский почувствовал, если тот дотронется до него своей мертвой клешней, случится что-то непоправимое, но не находил в себе силы отстраниться. На мгновение его тело будто окостенело.Спас Крайнюк. Подошел сбоку, опустил на лицо бомжа широкую толстую ладонь, придавил, зашторил дьявольский огонь.— У них бывают проблески, — объяснил Поюровскому. — Лучше отвернись. Вредно смотреть.— Ну-ка, ну-ка! — напрягся Поюровский. — Убери лапу-то, убери. Пусть договорит.Крайнюк послушался, отнял ладонь. Глаза бомжа по-прежнему смеялись, но свет из них ушел, он уже не дышал.— Подох? — спросил Поюровский.— Дезертировал. Можно было еще денек покачать.— Кто такой, не в курсе?— Откуда мне знать. Документов не держим, не регистрируем. Бомж он и есть бомж. Клементина упоминала, вроде из профессоров.Клементина — старшая медсестра и распорядительница, пользующаяся в подвале неограниченной властью. Женщина неопределенного возраста, загадочного темперамента, по-птичьи любопытная ко всему, что исчезает. Здешняя ходячая картотека.— Еще что говорила?— Да чего про него говорить. Печень съедена циррозом, все остальное — тоже труха. Не стоило возиться.Ошибка типичная, которой не избежишь, каждый третий бомж попадал к ним в таком нетоварном виде.В гнилую кровь подмешивали консервантов — вот и весь прибыток. Поюровский прикрыл покойнику смеющиеся глаза, показалось, пальцы нырнули в череп.Брр — неприятное ощущение!— Слышал, как он грозил?— Со зла это, от обиды. Не бери в голову.В детской палате Поюровский немного оттянулся, расслабился, хотя все еще звучало в ушах зловещее предсказание. Но дети есть дети — утешение взора, как цветы. Даже здесь, в отстойнике, уложенные пачками на широких лежаках, заторможенные, с приостановленными функциями, они чудесным образом излучали радость первичного биологического синтеза. В основном сюда попадали беспризорники, к сожалению, уже подточенные, как молью, голодом, алкоголем, наркотой, а то и чахоткой, сифилисом. Их в городе, как в гражданскую, с каждым днем скоплялось все больше, гроздьями снимали их с вокзалов и с больших фешенебельных помоек по кольцевой дуге. Товару много, а толку мало, второсортный, третьесортный сырец — с одной скотинки больше тысячи не выжмешь. Но, как говорится, птичка по зернышку клюет.Зато на чахлом фоне особенно радовали глаз полнокровные экземпляры, без дефектов и травм, поступавшие по специальным заказным каналам, из них каждый тянул не меньше, чем на десять кусков. При этом цена удваивалась, утраивалась, если сбыт производился по индивидуальным заказам, в цельном виде.Два таких розовощеких пупсика катнулись Поюровскому под ноги — семилетняя белокурая Наташа и десятилетний Сенечка, доставленный из Подлипок. С обоими Поюровский познакомился накануне и не забыл принести гостинец: леденцы на палочке в ярких обертках.— Что, егоза, — игриво обратился к Наташе. — Дружба крепнет?— Крепнет-то крепнет, — рассудительно ответила девочка. — Но я по мамочке соскучилась. Хочу поскорее домой.— Чем тебе здесь плохо? — огорчился Поюровский. — Комната большая, светлая. И смотри сколько детей. Как в пионерском лагере.— Дети все почему-то спят. Мы только с Сенечкой вдвоем играем.— Что такое пионерский лагерь? — поинтересовался Сенечка, с независимым видом стоявший поодаль.— Честно говоря, не очень веселое место, малыш.Такие летние загоны для детей. Там их целые дни заставляли маршировать на плацу и распевать пионерские песни. А тех, кто шалил, сжигали на кострах.— Ой! — ужаснулась Наташа.— Вот тебе и "ой"! Вам повезло, детки, вы родились совсем в другую эпоху. Ну-ка, Наталья, задери рубашонку, послушаем сердечко.Прижался ухом к худенькой, теплой грудке, услышал ровное — тук-туку-тук — без всяких хрипов и перебоев. Осмотрел и Сенечку, который держался настороженно, будто в чем-то подозревал доброго дяденьку доктора. Эта сладкая парочка, при удачных обстоятельствах, уплывает не меньше, чем за пятьдесят штук. Вечером он ждал звонка из Калифорнии — последнее уточнение. Где-то там, на благословенных просторах цивилизованного мира помирал еще не старый автомобильный король, и эти две никчемные, забавные славянские зверушки могли растянуть его дыхание минимум на пять лет. За это стоило платить.— А я не верю! — грубовато отрезал Сенечка, ежась от щекотавших его пальцев.— Чему не веришь, бутуз?— Что детей сжигали на кострах.— Да? И почему не веришь?— Не верю и все. Детей нельзя сжигать. Они же не дрова.— Надо же какой упрямец. А ты веришь, Наташенька?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109