Затем оставалось выполнить последнюю церемонию.
Лоренца берет на алтаре золотую корзину, наполненную лентами ярких цветов, садится на бройзовый треножник и все посвящаемые проходят мимо, распахивая свои широкие мантии для того, чтобы принять от нее повязку Изиса; Лоренца повязывает ее каждой на левую ногу, давая позволение не носить ее тем, кому это мешают исполнять какие-либо общественные условия.
Все это происходит в полумраке, под звуки небесной гармонии, среди благоуханий, с религиозным благоговением и глубочайшей сосредоточенностью, ибо под влиянием экзальтации эти кокетки и ветреницы поняли, что в обрядах скрывается возвышенная цель, великая идея, стоящая выше ничтожных догматов магии.
Между тем скрытый за складками занавеса позади Лоренцы, в темном уголке, откуда можно было все видеть, я наблюдал, за посвящением.
Черная группа подошла последней. В ней была незнакомка. Несмотря на густые вуали, в которые они были закутаны, я узнал сначала графиню Жанну Валуа, по росту, по ее изящным икрам и маленьким ножкам. Но следующая за ней особа была выше почти на целую голову. Она двигалась величаво и грациозно, хотя была немного смущена и, видимо, сильно взволнована. Подруги слегка поддерживали ее с видимым уважением и, казалось, ободряли.
Когда она получала повязку Изиса, я побледнел при виде снежной белизны и царственной роскоши ее форм. Я узнал… да, я узнал оригинал портрета, показанного мне кардиналом де Роган.
Но неужели возможно, что Мирна…
Вдруг раздались звуки гонга, громко разносившиеся по зале своим металлическим звоном. Лоренца, дрожа, поднялась, простерла руки над склонившимися пред ней головами и вскричала:
– Идите с миром, женщины, и создавайте мужчин!
В ту же минуту храм наполнился светом, зазвучал воинственный марш и группы рассеялись по комнатам, из которых вышли.
Вот что в действительности происходило в ложе в день открытия храма. Эта же церемония повторялась с небольшими изменениями при каждом новом посвящении.
Со всем негодованием честного сердца я протестую против сплетен и памфлетов, которыми пытались очернить благородную идею. Меня обвинили, будто я приглашал на наши церемонии любовников этих дам. Это страшно низко. Разве можно было дерзнуть приписать хоть одной из наших посвященных какую-нибудь сердечную слабость? Упаси меня Бог от подобной мысли! Но, даже предположив это, разве можно было допустить, чтобы они захотели дать аудиенцию обожателю при таком множестве свидетелей?
Что касается предположения, будто бы между посвященными были переодетые мужчины, то оно совершенно безумно после того, как я рассказал об обязательном костюме. Лоренца не могла бы ошибиться.
Меня упрекали с большой долей правды в том, что в качестве Великого Учителя на этих торжествах присутствовал я сам; да, это так, но я всегда хорошо скрывался и никого не приводил даже в малейшее смущение. А те красоты, которые увидал, остались между Богом и мною

Глава VI,
в которой колдун доставляет беспокойство магу

После открытия храма, который должен сделать честь нам обоим, Лоренца удивилась, найдя меня в сильном беспокойстве. Имя Великого Учителя призвано заслужить такое же уважение, как имя Папы, и в нашей церкви не должно было быть ни протестантов, ни инакомыслящих ни атеистов. Разве возможно не принять религию, у которой такие прелестные сторонницы?
Я мог быть довольным еще и потому, что все предприятия относительно султанши Мирны увенчались полным успехом и росла надежда на скорое одобрение из Германии.
Но нам помогал случай, непонятный и мне самому, что очень тревожило.
Без сомнения, прелестное создание, явившееся в ложу Изиса получить поцелуй мира, было оригиналом портрета, показанного мне нескромным кардиналом. Портрет был действительно портретом султанши. Но, вопреки всему, это казалось невозможным. Мой ум возмущался против очевидности. Я знал легкомысленный характер Мирны, знал, что ей не чужда некоторая экстравагантность и что даже она имела несчастье множеством неловкостей превратить в недоверие самую искреннюю любовь, которую когда-либо принцесса внушала своему народу.
«Если у бедняков нет хлеба, пусть едят булки», – сказала, громко смеясь, одна легкомысленная фаворитка, и Мирна, целуя губы, сказавшие такое, как бы сама присоединилась к этой шутке.
У нее были враги даже среди придворных, пресмыкавшихся у ее ног. Если рождение одного ее ребенка сопровождалось скандалом, то она была обязана этим принцу, сидевшему возле нее на ступенях трона. «Никогда, – вскричал он, – я не стану повиноваться сыну де Куаньи». Тем не менее, трудно предположить, что Мирна, как бы она ни была неосторожна, потеряла всякую сдержанность и скромность. Просто не верилось собственным глазам.
Я плохо спал и встал рано утром с намерением посетить госпожу де Ламотт Валуа, которая, очевидно, знала все.
Графиня, как сказал мне ее лакей, ночевала в Версале и только что приехала оттуда. Она с каждым днем все более входила в милость при дворе; впрочем, и ничего не жалела, чтобы распространять об этом слухи повсюду. Только и говорила друзьям о своей увеличивающейся интимности с султаншей. Действительно, ее принимали во дворце, и с тех пор, как ее дворянские бумаги были поднесены Готье де Сериньи, она в любое время имела доступ в Трианон. Резвость, почти наглость, нервическая веселость графини развлекали знатных господ. Она считалась ничтожной девчонкой, забавной, но не имеющей значения. Никто не обращал на нее внимания, один я не доверял ей и в глубине души не любил. Может быть, потому, что моя магия, так сильно взволновавшая ее в гостинице в Мерсбурге, с каждым днем все более теряла влияние на эту маленькую головку, столь же упрямую, сколь прелестную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47