Если спроецировать сказанное на хармсовскую проблематику, то можно
сказать, что мы живем, только когда падаем или взлетаем. Впрочем, при
некоторых обстоятельствах, как уже указывалось, падение может быть включено
в серию, а потому и оно может перестать быть событием "жизни".
Хотя Введенский по-разному оценивал взаимоотношения события, серийности
и жизни, его недоверие к серийности очевидно.
С такой точки зрения любое нарушение серийности, как бы драматично оно
ни было, следует приветствовать. Проблема, однако, заключается в том, что
серийность всегда готова завладеть "событием". События, которые -- пусть
метафорически -- не встречаются со смертью, наподобие полового акта, события
вроде вырывания зуба, становятся началом еще одной серии.

346 Глава 12
2
Введенский уделяет особое внимание началу серии. Действительно, первый
термин серии отличается от всех иных тем, что он не имеет отношения с
термином-предшественником. Если взять "естественную" серию, например
образуемую чередой рождений, то мы увидим, что в такой серии каждый член
имеет как бы двойной статус -- по отношению к последующему члену он является
отцом или матерью, а по отношению к последующему члену -- сыном или дочерью.
Первый член такой серии -- первый отец или первая мать -- будет бесконечно
регрессировать, отодвигаться в прошлое, потому что невозможно представить
себе первого члена подобной серии, то есть только отца, не являющегося
чьим-то сыном.
Введенский считал выдергивание зуба началом ряда, а рождение -- нет.
Рождение начинает "жизнь", но не как серию, а как "чистую фигуру". То, что
рождение не открывает серии, связано с тем, что рождение вытесняется из
памяти, существует в области забвения. Забвение не создает серии. В
этом смысле забвение в качестве "истока" текста у Хармса -- это генератор
антисерийности, монограмматизма. Оно существует до времени.
Другое дело "антисобытие". Оно подключает существование к времени,
серийности и, соответственно, словесной форме дискурса. Вот как описывает
Введенский "антисобытие":
Это ни чем не поправимая беда. Выдернутый зуб. Тут совпадение внешнего
события с временем. Ты сел в кресло. И вот, пока он варит щипцы, и потом
достает их, на тебя начинает надвигаться время, время, время, и наступает
слово вдруг и наступает наполненное посторонним содержанием событие
(Введенский 2, 85).
Словесный дискурс оказывается производным ложного события.
Хармса занимал этот первый член серии существования. В "водевиле" "Адам
и Ева" (1935) он предложил ироническое решение бесконечной регрессии
генеалогической серии. Водевиль начинается с того, что Антон Исаакович
заявляет:
Не хочу больше быть Антоном, а хочу быть Адамом. А ты, Наташа, будь
Евой (Х2, 77).
Хармс пародирует здесь генерацию искусственной серии. Поскольку серия
может пониматься как произведенное нами абстрагирование некоего правила, то
правило может быть волюнтаристски задано:
Антон Исаакович. Это очень просто! Мы встанем на письменный стол, и
когда кто-нибудь будет входить к нам, мы будем кланяться и говорить:
"Разрешите представиться -- Адам и Ева" (Х2, 77).
Речь в данном случае идет о едва ли не единственно возможном способе
постулирования начала генеалогической серии. Начало такой серии в принципе
невозможно, а потому оно дается нам как непроницаемое, как тайна. Мишель
Фуко заметил:

Серии 347
...исток делает возможным область знания, чья функция состоит в
открытии истока, правда, всегда в ложном открытии из-за чрезмерности его
собственного дискурса. Исток лежит в области неотвратимо утерянного, в том
месте, где истина вещей совпадает с истинностью дискурса, в месте
ускользающего их сочленения, которое было затемнено и в конце концов утеряно
дискурсом2.
Тот факт, что генеалогический дискурс делает исток невыразимым, связан
с особым мифологическим статусом первого, "адамического" слова, настолько
плотно совпадающего с истиной, что оно не может быть вербализовано. Исток --
это всегда область молчания.
Антон Исаакович у Хармса издевательски пародирует адамическое
"первоназывание". Слово является Введенскому вместе со временем в событии,
которое "наполнено посторонним содержанием", оно знак "чужого" события и
ложного истока потому, что истинный исток забыт. Первослово -- это слово
молчания, это слово беспамятства. Любое называние истока, называние себя
первым всегда ложь.
Область первых имен для Хармса -- область забытого. В одном из текстов
30-х годов он предлагает называть своих персонажей вымышленными именами
потому, что тогда, когда имена дойдут до читателя, они уже будут забыты,
потеряют свое значение (МНК, 150). В рассказе "Воспоминания одного мудрого
старика" прямо утверждается парадоксальная для мемуаров невозможность
памяти:
Память -- вообще явление странное. Как трудно бывает что-либо запомнить
и как легко забыть! А то и так бывает: запомнишь одно, а вспомнишь совсем
другое. Или: запомнишь что-нибудь с трудом, но очень крепко, а потом ничего
вспомнить не сможешь (Х2, 88).
Потеря памяти в данном случае прежде всего относится к генеалогии.
После воспоминаний о брате старик вдруг чувствует, что кто-то ударил его по
спине. Он оборачивается к незнакомому человеку, который говорит:
Да ты что? Не узнаешь что ли меня? Ведь я твой брат (Х2, 89).
Генеалогический дискурс, воспоминание о происхождении объявляются
ложными по самому своему существу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185