Подвинулась бы, что ли! - недовольно пробурчал за ее спиной Жора, председатель третьего отряда.
- Нет, правда, Зоя Васильевна говорила, что такое счастье: соучастье в добрых, человеческих делах...
- Это не Зоя Васильевна, это Николай Асеев сказал.
Так мы сидели и говорили еще долго. Начался фильм.
Кто-то один ушел, его место на скамье тотчас заняли, потом он вернулся и уже стоял до конца. Хорошо так вот сидеть - уже не под звездами, а как бы среди них, потому что они такие земные, нависли так низко и доверчиво, словно серебряные абрикосы.
Потом мы остались вдвоем. Вечерняя свежесть прильнула к траве. В росинке отразилась звезда - безмерно далекая.
- Завтра расстанемся, - сказал я.
- Да.
- Ты хоть оставь адрес. Не могу же я писать "на деревню девушке".
- Оставлю. Завтра... А хочешь, я тебе покажу на небе то, чего никто не видит? Смотри, вот это мое любимое созвездие -Кассиопея. Видишь? Перевернутая набок буква М.
- Ну?
- Не видишь! Это же вход в космическое метро - вдоль Млечного Пути.
Я взял ее руку.
- Давай погадаю.
Ладонь была холодная и серебрилась в звездном свете, словно осколок луны. Я смотрел на эту ладонь и врал что-то вдохновенное про хиромантию, про летящие и падающие линии, про удивительную судьбу.
Она грустно спросила:
- Значит, тебя нет в моей ладошке?
- Это я скажу тебе завтра. Ладно?
- Ладно.
КАРТОННЫЙ ДОМИК
Белыми цветами просыпался крупный дождь по асфальту. Капли выбивали из луж пузыри, которые тут же лопались. Дружина, выполосканная теплым июльским ливнем, выстроилась на утреннюю линейку. Зоя выглядела устало.
- Возможно, я уеду раньше. Может быть, даже завтра утром.
- А если вместе?
- Не получится, к сожалению. А теперь посмотри на Жору. Видишь синяк? Это его "украсили" на прощание.
Все утро лагерь готовился к торжественной линейке.
Я уже построил отряд, пересчитал - нет одного. Побежал в палатку. Лежит на кровати Толик Меркешкин, тот самый, которого шофер дядя Вася из пропасти вытащил. Еле дышит. Лоб горит.
- Что с тобой? Абрикосы ел?
Молчит.
Несу через весь лагерь к врачу. Звенят фанфары.
Праздник закрытия начался. Толька толстущий, нести его тяжело и неудобно. Вдобавок начал стонать. Положил я его в изоляторе - врача нет. Пришел врач - последний термометр разбили. А там, в лагере, уже костер развели, скоро ракеты начнут пускать.
"Толенька, милый, - думаю, - вынь теперь ты меня из пропасти, выздорови!"
Наконец врач объявляет, что ничего страшного. Вчера перекупался, сегодня утром промок под дождем, до завтра полежит, и все пройдет.
Будь здоров, Меркешкин!
Второпях попадаю в чужую палатку. В воздухе пух и перья, на подушках зубной порошок... Скорей к себе!
У меня пока ничего. Все еще на месте. Собираю отряд, укладываю.
- Дорогие мои мальчишки! Вот и настала наша последняя Вечерняя Беседа. Завтра разъедемся и, может, никогда не встретимся. Чем вспомните вы лагерь? Чем вспомните друг друга? Я знаю, есть дурацкий обычай сводить счеты в последний день. Подлый и трусливый обычай. Небось уже кто-то и одеяло припас "темную"
устраивать, а иной всю смену зубы не чистил - порошком "побелить" товарища. Так вот, я говорю: не выйдет!
Я не позволю. Но этого мало. Я хочу, чтоб вы сами поняли, какая важная минута сейчас. Последний раз мы вместе. Еще не поздно попросить прощения за обиду, чтобы товарищ твой вспоминал тебя только добром.
Есть древний русский обычай: посидеть и помолчать перед дальней дорогой. Давайте полежим молча, а потом послушаем, что скажет совесть каждого, если она заговорит.
В это время в дверь заглянула Зоя.
- Герасим Борисович, на минутку, очень важно.
- Подожди, не могу сейчас.
И вдруг поднялся Иголочкин в одних трусах, всклокоченный, торжественно-хмурый. Подумал, махнул рукой, стал по очереди подходить к каждой кровати. Одному говорил "прости", другому протягивал руку, третьему просто возвращал порошок или насту.
А потом Строгов и другие тоже...
Такой беседы я больше не помню. И потом, через час, когда я выключил свет, еще слышалось:
- Так ты приезжай ко мне!
- Может, возьмешь? Моя подушка мягче.
Я приблизил часы к самым глазам, стрелки показали невероятное: полдвенадцатого!
Я обошел, обежал лагерь несколько раз. Зоя пропала. Серьезный Парень сказал: "Спать надо, а ты..."
Утром я слонялся по лагерю как неприкаянный.
Хоть бы осталась трещина на том месте, где она провалилась сквозь землю! И вдруг приходит шофер дядя Вася и говорит, что ночью отвез ее на вокзал.
- Что случилось? Почему так срочно?
- Телеграмму получила... Очень она на тебя обижалась, парень. Уж не знаю, какую ты ей сделал обиду, а только нехорошо это. Зою-то Васильевну весь лагерь любил.
- Мне она что-нибудь передала?
- Ничего не передала. Сказала: все, что надо, написала. А больше ничего.
- Где написала?
- Я-то почем знаю.
Я стал вспоминать вчерашний день. Подошли родители Меркешкина, долго жали руку, благодарили за спасение сына из пропасти. Все Меркешкины были невыносимо похожи друг на друга. Мне было бы легче, если бы хоть юный Меркешкин не розовел так счастливо щеками, полными солнца. Провожая семейство к воротам, р увидел картонный домик на месте грибка дежурного.
Его листы-стены были сплошь исписаны разноцветными карандашами и чернилами. Полчаса я изучал эти иероглифы и закорюки.
"Арриведерчи, лагерь! - Мы".
"Улица Красная, 19, кв. 37. Не забывайте. Фома Казанджи".
"Спасибо дорогим воспи (зачеркнуто), вожа (зачеркнуто) и другим, 5-й отряд".
"Колька, догоняй! Владик".
"Оля + Толя = дураки".
"Друзья мои, прекрасен наш союз!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17