Но Айрис не возражала. Она говорила «ба-ба», «да-да» и посмеивалась пухлым смехом.
Когда я посадил ее в высокое кресло, она расплакалась. Я размял банан и подогрел кашицу, а потом стал загружать массу ей в рот, соскребая остатки с щек и подбородка маленькой ложечкой после каждых нескольких порций. Вскоре она уже сосала свою бутылочку, а я мог заняться едой. Вчера я почти не поужинал и теперь дрожал от голода.
Когда я стал жарить глазунью, на кухню пришла Эйприл.
— Надеюсь" ты не кормил ее бананом в этой одежде, — сказала она. — Эти пятна не выводятся.
Я стиснул зубы и перевернул глазунью. Желток лопнул. Я выругался и вытряхнул яичницу в мусорное ведро.
— Чего ты такой дерганый? — резко спросила Эйприл.
— Возвращайся в кровать, — прорычал я, разбивая новое яйцо в сковородку.
— Не понимаю, почему ты должен начинать день в таком настроении, — запричитала Эйприл. — Это моя кухня, и если я себя чувствую бодрой и хочу встать, то я имею право. Ты не помер бы, если бы хоть раз поговорил со мной по-человечески. Вчера вечером ты мне вообще ни слова не сказал.
Я едва не проболтался, что я выпал из своего тела и меня чуть не поймал Дьявол, но тут желток снова лопнул. Я превратил яичницу в неопрятную мешанину, положил ее на неподжаренный ломтик хлеба и, давясь, проглотил эту дрянь, запивая молоком. На лице Эйприл застыло то кислое выражение, которое появлялось всегда, когда она была по-настоящему несчастна. Я подумал, что надо сказать что-нибудь приятное, но получилось лишь:
— Мне сегодня надо пораньше а школу, Эйприл. — Больше всего на свете мне вдруг захотелось оказаться вне дома. Я принялся собирать свои вещи.
— Ну правильно, — заорала Эйприл. — Испортил мне утро, а теперь бросаешь меня одну в этой дыре.
Почему ты не можешь найти настоящую работу в городе? Ты такой безвольный и ленивый. Если бы ты не сидел всю ночь с трубкой и наушниками…
Айрис смотрела на нас печальными глазами. Я поцеловал ее, вытер рот и выскочил за дверь. Эйприл сидела на стуле и плакала. «Вернись к ней, — сказал я себе. — Ну же». Но не сделал этого.
Я не дошел еще до конца квартала, как боль стала вполне терпимой. Дойдя до угла, я уже мог нормально видеть. Похоже, начинался еще один дождливый день. Хмурое небо выглядело так, будто до него было не больше сотни метров. Но в этом освещении без теней была своя красота. Это было почти похоже на восточную акварель с превосходно выписанными деревьями и листвой на них. Я решил, что после обеда погуляю подольше. После вчерашних переживаний мне совершенно расхотелось спать днем.
Я пробыл в своем кабинете больше часа до начала первого урока — математики для специальности «Начальная школа» — в девять часов. Я немного нервничал, ставя ноги под стол, но, разумеется, ничего не случилось.
Я решил, что мои переживания — не более чем кошмарный сон.
Мне все еще не верилось, что пять лет аспирантуры привели меня в КОДЛу, поэтому я просматривал утреннюю почту в надежде на какое-нибудь чудесное предложение, отправленное в последнюю минуту одним из настоящих университетов. Но сегодня в почте была только реклама новых учебников да тоскливое, малопонятное информационное письмо от комитета факультета факультету в целом. Я пожалел, что не играю на бас-гитаре в какой-нибудь рок-группе.
Я швырнул почту в мусорную корзину и взял в руки книжку по дифференциальной геометрии, недавно одолженную мной в библиотеке колледжа. По-настоящему с уютным чувством я взялся за формулы Френе для движущегося трехгранника в искривленном пространстве. , Через несколько минут что-то на поверхности стола привлекло мой взгляд. Это оказалось треугольным клочком бумаги, на котором незнакомым почерком было что-то написано. Наверное, он лежал под книгой. Я попытался подавить в себе ощущение, что эта бумажка как-то связана с моим кошмаром, и взял ее в руку. Бумага была толстой, похожей на пергамент. Два края — прямые, а третий — неровный. Похоже на уголок, оторванный от страницы в старой книге. Чернила были красно-бурыми.
Высохшая кровь, безнадежно подумал я. Надпись четкая, но алфавит какой-то другой. Вдруг я понял, что смотрю на зеркальное письмо. Я попробовал расшифровать его, но был слишком расстроен, чтобы понять, что к чему. Я подбежал к шифоньеру и приставил клочок к зеркалу на двери. «Возведи в квадрат мое число для бирки», — прочитал я.
— Все из-за таких парней, как ты, Рэймен, — быстро произнес чей-то голос.
Я вздрогнул и обернулся. Это был Джон Уилдон, профессор. Он был скромным, но при этом очень неприятным человеком. Мне редко когда удавалось понять, к чему относятся его лаконичные остроты. Я тупо посмотрел на него, маскируя замешательство и неприязнь покашливанием.
— Рекомендации по зарплате и ценам, а такая книжка обходится библиотеке в тридцать баксов.
Он шагнул вперед и показал на книжку по дифференциальной геометрии, оставленную мной на столе. Он что, не хотел, чтобы я пользовался библиотекой?
— Это довольно хорошая книга, — неуверенно произнес я, засовывая клочок бумаги в карман. — Картинки хорошие.
— Только не говори мне, будто ты не знал, что Стрюйк красный! — потребовал Уилдон, прихлебывая кофе из своей кружки. У него на кружке было его имя и имена известных математиков. Я надеялся, что однажды он ее выронит из рук. — Доллары налогоплательщиков достаются красным, и это при том, что графство на 90 процентов республиканское. — Уилдон покачал головой. — Даже преподаватель логики не мог бы до такого додуматься. — Неожиданно он бросил на меня пристальный взгляд:
— Ты зарегистрировался?
— Для голосования?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74