Косточками пальцев провел он по щеке молодой саксонки.
— Женевьева сказала, что я должен на время оставить тебя в покое, — тихо произнес он, — и я держался в стороне, Я оставил тебя одну, Алана, потому что считал, Женевьева лучше знает, как в таких случаях следует поступать, но… — голос рыцаря стал еще тише, — если ты горюешь об Обри, почему не плачешь?
Алана задержала дыхание. Она не ожидала от Меррика такой прямоты. К ее ужасу, слезы мгновенно навернулись ей на глаза — слезы, которые до сих пор она не осмеливалась пролить. Алана зажала рот рукой и зубами впилась в кисть, молясь, чтобы боль придала силы. Она старалась заглушить рыдания, но Меррик не позволил ей отвернуться от него. Он взял руки Аланы и положил себе на грудь.
Она судорожно вздрагивала.
— Когда я плачу, ты спрашиваешь меня, почему я плачу. А когда не плачу, ты спрашиваешь, почему не плачу.
Меррик пристально смотрел ей в лицо.
— Ты боишься показаться мне слабой? Глаза Аланы метнулись к его лицу, но тут же скользнули в сторону.
— Не отвечай! Я и так знаю, боишься! — улыбка коснулась его губ. — У тебя нет щита и меча, но ты побеждаешь меня, саксонка, в битве, которую я, кажется, никогда не смогу выиграть, — его улыбка поблекла. — Мне хотелось бы, чтоб все было иначе, — тихо произнес он. — И чтобы Обри не умирал… Я знаю, ты считаешь меня жестоким, и, наверное, так оно и есть. Я не хотел позволить тебе навещать старика и теперь понимаю, как ранила тебя его смерть.
Глаза рыцаря потемнели, голос звучал тихо и напряженно.
— Если бы я мог изменить что-либо, то сделал бы все возможное. Если бы я мог взять твою боль себе, саксонка, я бы сделал это. Но я не могу, и предлагаю лишь то утешение, которое могу дать, если только ты мне позволишь.
Губы Аланы задрожали. Она не хотела, чтобы Меррик был нежным и мягким, потому что тогда ей было бы трудно его ненавидеть! И все же, как ни хотелось ей ненавидеть Меррика… ненависти к нему у нее не было.
Огромная волна сердечной боли обрушилась на Алану. Она вцепилась в его рубаху.
— Сначала умерла моя мать, — сказала она приглушенным голосом, — потом отец, а теперь Обри. Разве ты не понимаешь?.. Теперь у меня никого нет… никого! — из груди вырвался один сухой скрежещущий звук, потом другой, как будто рушилась какая-то стена.
Она начала всхлипывать. Беспомощно. Безудержно.
Меррик наклонился и заключил ее в объятия. Потом отнес на кровать. Он испытывал к ней глубокое сострадание, потому что глубина отчаяния саксонки не могла его не тронуть. Желание утешить и защитить вихрем пронеслось в его душе. Она слабо цеплялась за него. Прижав к себе ее вздрагивающее тело, он гладил ей волосы и осушал поцелуями нескончаемые потоки слез. Сердце у него разрывалось от боли. А когда она перестала плакать, Меррик раздел ее и разделся сам и снова привлек Алану к себе, положив ее голову на свое плечо. Она лежала рядом, измученная, придавленная отчаянием.
Темнота окутала спальню, и теперь между ними не было преград, были только обнаженные, неприкрытые чувства.
Меррик бездумно пропускал спутанные пряди ее волос между пальцами. Его тихий задумчивый голос прорезал тишину:
— Ты очень любила старика, саксонка, так ведь?
Она испустила долгий и мучительный вздох, в котором еще чувствовались слезы, потом кивнула. Мокрые ресницы колко коснулись его ключицы. Рука, обнимавшая Алану за плечи, тесно прижала ее.
— Я… я не знаю, как объяснить, — сказала она очень тихо. — Но… много раз Обри заменял мне отца. Он подсказывал советом… помогал мне… когда отца не было рядом…
Меррик нахмурился.
— Я думал, что Кервейн признал тебя.
— Да, признал, но моя мать была крестьянкой. Он любил ее, но не взял в жены, женился на матери Сибил, Ровене, потому что она принесла ему с приданым земли и целое состояние. Обри считал, моя мать должна была уйти в другую деревню и начать там жить заново. Но она не могла…
Алана перевела дыхание.
— Я… я очень любила своего отца. Он уделял нам все время, какое только мог уделить, и помогал деньгами, хотя делать это было ему трудно, ведь Ровена презирала нас обеих: и меня, и мою мать. Да простит меня Господь, но временами я ненавидела отца… ненавидела за то, что он так исковеркал жизнь моей матери. Много раз он проезжал верхом через деревню вместе с Ровеной. Если случалось встречать мать, он никогда не удостаивал ее ни словом, ни взглядом, — горечь звучала в голосе Аланы. — Я видела, как это ей неприятно, какую боль при этом она испытывает. Я часто слышала, как она плачет в предутренние часы. Отец любил мою мать. Но земли и деньги, которые ему принесла Ровена, ценил гораздо больше.
Сердце Меррика устремилось к Алане, он преисполнился сочувствием и к ее матери. Они обе так страдали! Невинного ребенка называли незаконнорожденным ублюдком, а когда девочка подросла, окрестили ведьмой, ее мать обзывали шлюхой… Он слушал и начинал понимать, какой Алана была на самом деле и что она вынесла.
Странно, но, рассказывая о своей жизни, Алана не испытывала того унижения, которое, как ей казалось, должна была бы почувствовать. Меррик теперь знал о ней все: ее тайны, стыд, страдания… — но не выразил ни осуждения, ни презрения. Он крепко обнимал ее, согревая в своих объятиях, и никогда еще не было ей так хорошо и спокойно, никогда не находилась она под такой надежной защитой. Казалось, в его объятиях никакое зло не может коснуться ее своим черным крылом.
На какое-то время мир и покой снизошли на них, погрузив Алану в забытье. Однако Меррик не мог уснуть. Он повернул Алану к себе, поцеловал округлость живота, впалую щеку, нежные губы. Вдохнув сладость ее дыхания, он прошептал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95