Он запер меня в комнате. А потом... потом я узнал, что она умерла. Умерла совсем одна... Цыгане верят, что никто не должен умирать в одиночестве. И за этот поступок я ненавижу его больше всего!
Слезы подступили к глазам Оливии, слезы, которые она едва могла сдержать. Доминик, несомненно, обожал свою мать. Теперь ей стали понятны глубина и причина его жгучей ненависти к отцу. Сердце ее разрывалось от боли. «Ни разу за все эти долгие годы... ни разу он даже не прикоснулся ко мне» – вспомнила она слова Доминика. Безжалостный отец обрек сына на жизнь, полную страданий. Впервые она сумела разглядеть в Доминике обиженного и одинокого ребенка.
– Когда он умер, я хотел... видит Бог, как я этого хотел!.. плюнуть на все, отказаться от проклятого наследства, сбросить личину, которую он навязал мне! Но к тому времени было ясно, что назад пути нет. Мне пришлось сделать выбор. Тот адвокат из Стоунбриджа, Роберт Гилмор, возненавидел меня просто за то, что в моих жилах течет кровь цыган. Но и цыгане не принимали меня потому, что во мне есть кровь ненавистных им гаджо. Меня проклинали и те и другие. Как-то раз я попросил вас, Оливия, взглянуть на меня, сказать, кого вы видите. Но вы не ответили мне. Впрочем, я бы и сам не мог ответить на этот вопрос. Кто же я? Цыган, отбившийся от своего племени? – Горький смех слетел с его губ. – Или гаджо, так и не нашедший свой народ? Изгой... – Кивком он указал на изрезанный портрет. – Вы такая же, как он, Джеймс Сент-Брайд. Он никогда не давал мне забыть о том, кто я есть. Как и вы.
Дыхание у нее пресеклось. «Нет! – хотелось ей крикнуть. – Нет!» Вместо этого, сдержав себя, она попыталась объяснить:
– Вы не понимаете. Это не так...
– Неужели? Будьте честны со мной, Оливия. Признайтесь, вы же презираете меня! Презираете только за то, что я цыган! Так скажите это! – Лицо его окаменело. – Скажите!
Оливия слегка покачала головой. Да, ей пришлось пережить страшную трагедию, смерть отца и беду Эмили, но детство ее было счастливым. Она помнила дни, до краев наполненные смехом и любовью. А детство Доминика было одной долгой чередой горя.
– Я не могу... – Сердце ее болезненно сжалось. – Потому что я так не думаю.
Доминик молчал. Губы его сурово сжались, превратившись в тонкую прямую линию. «О чем он думает?» – гадала она, украдкой поглядывая на его гордый чеканный профиль, твердую линию широких плеч. Не сознавая, что делает, она вдруг потянулась к нему.
Железные пальцы сомкнулись на запястье, удерживая ее. Оливия подняла к нему лицо, и он увидел слезы, блестевшие в ее глазах. Суровое лицо Доминика потемнело.
– Не надо, – прохрипел он, – не смейте меня жалеть! Слышите?
Сердце Оливии пронзила острая боль. Господи, ну почему он так смотрит на нее... будто не верит ни единому ее слову?
Комок встал у нее в горле. Странная неуверенность овладела ею. Инстинкт, редко обманывавший ее, подсказывал, что ей лучше уйти. Но более сильное, неудержимое чувство, названия которому она не могла найти, удерживало ее на месте. Оливия вдруг поняла, что не может оставить его. Особенно сейчас. Во рту у нее снова пересохло.
– То, что я испытываю к вам, не жалость, – с трудом выговорила она.
Глаза Доминика вспыхнули.
– Зачем вы явились сюда? – звенящим голосом спросил он. – Отправляйтесь домой, к вашему возлюбленному Уильяму!
Сердце Оливии заныло. Может, он вправду добивается, чтобы она ушла? Но ей лишь сегодня впервые удалось заглянуть в его душу и понять, как страшно он одинок. Сильный, высокомерный, гордый... и в то же время такой уязвимый. Теперь она готова была проклясть Джеймса Сент-Брайда за ту рану, которую он нанес своему сыну, рану, перед которой время было бессильно и которая скорее всего никогда не затянется. А если это и случится, то очень не скоро.
– Я не люблю Уильяма, – прошептала Оливия, слегка склонив голову.
В его глазах вспыхнул огонек. Одним быстрым, звериным движением Доминик метнулся к ней. Оливия и ахнуть не успела, как он сжал ее в объятиях.
– Поклянитесь! Поклянитесь, что это так!
Время, казалось, остановилось. Оливия, как завороженная, не могла оторвать глаз от шеи Доминика, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Вдруг она поймала себя на том, что умирает от желания вновь почувствовать его губы на своих. Она с трудом проглотила вставший в горле комок.
– Клянусь! – воскликнула она, а затем решительно добавила: – Я никогда не любила Уильяма! И никогда не полюблю!
Ее пылкая речь словно выпустила на волю его чувства. Доминик, склонив голову, взглянул ей в глаза. В его глазах горел такой огонь, что по спине Оливии пробежала дрожь. Все вокруг мгновенно изменилось.
Его руки с неистовой силой сжались вокруг нее. Оливия вскрикнула, но губы Доминика приникли к ее губам, словно скрепляя печатью молчаливую клятву. Поцелуй был болезненным, почти яростным. Он как будто старался наказать ее, но наказал самого себя. Разум Доминика тонул в навеянном парами бренди тумане. В последний раз в глубине сознания вдруг мелькнула мысль о том, что надо заставить ее уйти, но тут же исчезла. «Негодяй! – еще успел он с отвращением подумать про себя. – Как ты смеешь так поступать с ней?! Прогони же ее, пока это еще возможно». Оливия едва сдерживала подступавшие к глазам слезы. Накричи он на нее, скажи какую-нибудь грубость, и она убежит, как это уже случилось однажды! Но тогда она возненавидит его, а одна эта мысль приводила Доминика в бешенство. Нет, пусть все летит к черту! Страсть сжигала его, сводила с ума. Доминик хотел ее. Он хотел ее с той минуты, когда нагнулся над ней, лежавшей у дороги и перепуганной до смерти при виде Люцифера. Неутоленное желание доводило его до неистовства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106