– Было бы здорово! – кивнула Эмили, и губы ее сложились в очаровательную улыбку.
– Вот и хорошо. Иди, ложись в постель, а я подогрею молоко и принесу в спальню.
Оливия отправилась на кухню. Прошло совсем немного времени, и вдруг сверху, где была спальня Эмили, донесся страшный грохот. Уже одетая в белую ночную рубашку до пят, сестра, чертыхаясь, потирала ушибленную коленку. Должно быть, она услышала шорох юбок, потому что подняла голову.
– Извини. Кажется, я наткнулась на что-то. Какая я неуклюжая!
– Это стул, – мягко сказала Оливия. – Запомни, он всегда стоит слева от бюро, а не справа.
Сердце ее сжималось от жалости. Прошло немало времени, прежде чем на место их погибшего отца назначили другого священника, поэтому никто особо не возражал, что до его приезда осиротевшие сестры оставались в своем домике возле церкви. Эмили только-только привыкла более или менее свободно передвигаться по дому, как приехал новый викарий. Им пришлось оставить дом, в котором обе родились и выросли, и искать – себе крышу над головой, а в их бывшем жилище поселился преподобный Холден, новый священник. Оливия понимала: все было бы не так уж плохо, если бы Эмили не ослепла. Но переезд в новый дом окончательно сломил ее. Она без конца плакала, день за днем отказывалась вставать с постели. И по этой причине Оливия окончательно решила остаться в Стоунбридже. Конечно, найти работу в Лондоне было бы проще, но она боялась за сестру. Та была в таком состоянии, что никто не мог сказать, как подействует на нее переезд. Может быть, позже, думала Оливия...
Она слегка дрожала от холода. Хотя день был теплым, но в их коттедже, как всегда, царила промозглая сырость. Должно быть, она что-то произнесла, потому что белокурая головка Эмили тут же повернулась к ней.
– Что, Оливия? Что?
– Ничего, – весело ответила она. – Просто немного замерзла, вот и все. По-моему, у нас здесь всегда довольно холодно, даже летом, правда? – Она чуть слышно рассмеялась. – Господи, что же будет, когда наступит зима? Боюсь, если кому-то придет в голову нас навестить, мы будем так закутаны, что нас никто не узнает!
К ее величайшему облегчению, Эмили слабо улыбнулась.
Пока сестра пила молоко, Оливия сняла платье и надела ночную сорочку. Теперь сестры были вынуждены спать в одной постели. Прошло всего несколько минут, и дыхание Эмили стало глубоким и ровным. Она безмятежно спала.
А Оливия по-прежнему лежала без сна. Наверное, это было неизбежно, ведь ее мысли все время возвращались к нему. К «цыгану».
Господи, как она сможет снова встретиться с ним? Глупо, конечно, все вышло, но она сама виновата... до смерти испугалась какой-то собаки, этого Люцифера. Да что там испугалась, она чуть было не хлопнулась в обморок! И это она, Оливия, всегда так презиравшая остальных женщин за их страхи.
Но честно говоря, не так уж она была и виновата! Если бы проклятая карета не неслась с такой скоростью, да еще в такой час... Ее губы дрогнули. Люцифер. Что за имя для собаки! И вновь ее мысли вернулись к хозяину пса. Что, если ей случится увидеть его снова? Оливия напомнила себе, что она теперь всего лишь горничная, можно сказать, обычная служанка. И если счастье улыбнется ей, их пути больше никогда не пересекутся. А если это произойдет, то он скорее всего попросту не узнает ее.
По крайней мере она очень на это надеялась.
Черную карету бросало из стороны в сторону на извилистой дороге. Впрочем, у элегантной, сверкающей свежим лаком кареты были новые, хорошо смазанные рессоры, и пассажир почти не чувствовал ухабов. Внутреннее убранство экипажа ослепляло роскошью: занавески из камки, обтянутые пурпурным бархатом сиденья с мягкими подушками.
Но человек в экипаже, разумеется, полагал с насмешливым цинизмом, что по-другому и быть не могло. Еще бы, ведь карета прежде принадлежала его отцу. А Джеймс Сент– Брайд мог согласиться только на самое лучшее, самое изысканное и дорогое.
Казалось, мужчина выбросил из головы случайную встречу на дороге. Скрестив длинные ноги, он задумчиво смотрел в темноту, окружавшую карету со всех сторон. Как странно, думал он, что Джеймс Сент-Брайд вообще увлекся его матерью. Хотя, с другой стороны, она всегда слыла редкой красавицей... Нет, не сыновняя любовь заставляла его так думать. Доминик еще мальчиком хорошо понял, что мать его – не обычная, заурядная женщина. Среди своих соплеменников она сияла красотой, как редкостный, несравненный бриллиант. С самого юного возраста мальчик видел, каким пламенем загорались глаза мужчин при одном лишь взгляде на смуглую красавицу цыганку. Стоило ей появиться, как мужчины готовы были перегрызть друг другу горло, словно голодные псы. И не только ее соплеменники, но и гаджо.
Но Маделейн будто ничего не замечала. И хотя она почти никогда не говорила об этом с сыном, он знал, что ее сердце навеки отдано одному-единственному мужчине. Тому самому, которого юный Доминик ненавидел лютой ненавистью с того дня, как ему стало известно, что он незаконнорожденный сын графа.
Любовь, спрятанная в самой глубине сердца матери, была ему совершенно непонятна. Она почти ничего не рассказывала ему о любимом ею человеке, но Доминик знал, что чувство это умрет только вместе с ней. Постепенно он смирился с этим. Так же, как и его мать в конце концов смирилась с требованием отца вернуть ему сына. С тем, что отныне сын будет жить как гаджо.
«Их жизнь гораздо легче, – говорила она, – гораздо удобнее и благополучнее».
Он разозлился на мать за то, что она позволила отцу забрать его от нее, от его народа. И все же пришел день, когда он стал находить эту жизнь довольно приятной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106