не спеша обошел все часовенки и алтари, под конец остановившись, как всегда, у часовенки Иисуса Христа; зашел ненадолго в ризницу, где позволил себе обменяться несколькими словами с ризничим, поговорили о погоде, о том, «как все нынче плохо», обсудили, отчего и почему в Лосойском канале мутная вода, затем дон Карлос вышел в сторону Аточи, где раздал нищим оставшиеся в кошельке монеты. Он всегда настолько точно рассчитывал, что ему редко не хватало взятой с собой мелочи для нищих по обе стороны церкви, а если такой неслыханный случай вдруг происходил, тот горемыка, которому ничего не досталось, твердо знал, что на другой день он свое получит; если же оказывалось хоть немного лишку, добряк спешил к часовне на улице Оливар и находил страждущие руки, в которые и вкладывал все оставшиеся монеты, все до единой.
Так вот, дорогой читатель, как я уже говорил, дон Карлос вошел в церковь через дверь, которая вела с так называемого кладбища святого Севастиана. Старухи и слепые обоего пола, получив от него подаяние, принялись чесать языки — ведь если никто не входит в церковь и не выходит, что еще делать этим несчастным, как не утолять грызущий их голод и тоску глухих, бесплодных часов кушаньем, которое им ничего не стоит, но оно настолько острое (хотя бывает и безвкусным), что они всегда не прочь обмануть им голод. В этом они ничем не отличаются от богатых и даже, пожалуй, имеют перед ними некоторое преимущество: речь их не подчинена условностям, из-за которых между мыслью и словом образуется толстая корка, этикетная и грамматическая накипь, лишающая словесную перепалку остроты и пряности, а в них-то весь смак этого яства.
— Я же вам сказала, что дон Карлос сегодня обязательно придет, так или нет? Вот и вышло по-моему. А ну-ка попробуйте теперь клепать на меня, будто я ничего толком не знаю и болтаю зря.
1 Лосойский канал был прорыт в середине XIX в., и Мадрид получил воду из реки Лосойя.
— Так и я про дона Карлоса говорила то же самое... Еще бы... Ведь сегодня день-то какой, двадцать четвертое число, стало быть, годовщина у него — ровнехонько год, НАМ его жена померла, царство ей небесное, как же ему не прийти, даже если с неба каменный град посыплется, потому что, никому не в обиду будь сказано, другой такой ноистину христианской души во всем Мадриде не сыщешь.
— А я вот боялась, что не придет: и холод собачий, и день такой, когда надо давать монету покрупней, вот этот добрый сеньор и отменит праздничек.
— Ну, пришел бы завтра, ты сама знаешь, Кресенсия, что дои Карлос порядок блюдет: что положено — отдай, не греши.
— Да, конечно, завтра он дал бы нам по «толстушке», но зато оставил бы при себе «худышки» 1, которые раздает по будням. Думаешь, я считать не умею? Не в обиду будь сказано, уж тут-то меня не проведешь, разбираюсь, что к чему: как подумает дон Карлос, не много ли он нам подает, так возьмет да и заболеет, глядишь, недельку сэкономит, хотя покойной это ох как бы не понравилось.
— Попридержи язык, язва.
— От такой и слышу... А еще знаешь, кто ты?.. Подлиза!
— Балаболка!
Разговор этот вели три старухи, примостившиеся у стены, справа от входа и чуточку в стороне от остальных; одна из них была слепая или по крайней мере подслеповатая, обе другие — зрячие, все они были одеты в лохмотья и спасались от холода, кутаясь в темные шали. Сенья Касиана, высокая и костлявая, говорила с товарками немного свысока, как человек, наделенный властью, может, воображаемой, а может, и существующей на самом деле: стоит собраться полудюжине людей, как среди них обязательно найдется такой, кто стремится навязать свою волю другим и подчас добивается этого. Слепую или подслеповатую старуху звали Кресенсией, она вечно съеживалась в комок, гак что из лохмотьев торчали только худые морщинистые руки и маленькое личико. Непочтительные и дерзкие речи и только что приведенном разговоре вела Флора, по прозвищу Потешница — никому было ведомо, кто ее так прозвал и почему; это была маленькая подвижная старушонка, злая и острая на язык, она вечно будоражила
1 «Худышка» —просторечное название монеты достоинством в пять сентимо.
нищую братию, ссорила одних с другими, у нее всегда наготове было какое-нибудь злоехидное словечко, когда приходилось делить трофеи, причем она не давала спуску ни богатым, ни бедным — всем доставалось. Ее слезящиеся глазки светились хитростью, коварством, недоверием и зловредностью. Нос походил на красную пуговку, которая то поднималась, то опускалась, когда она быстро шевелила губами и усердно работала языком. При этом последние два зуба, украшавшие ее десны, как будто бегали по рту, показываясь то тут, то там, а когда она заканчивала речь, исполненную крайнего презрения и убийственного сарказма, рот ее захлопывался, губы одна за другой втягивались в рот, и только дрожащий красный подбородок продолжал безмолвно выражать переполнявшие ее чувства.
Сенья Касиана являла собой прямую противоположность Потешнице: высокая, костлявая, худая; правда, худоба ее не бросалась в глаза — злые языки утверждали, что под лохмотья она надевает немало доброй одежды. У нее было длинное, словно прокатанное в валках гладильной машины лицо, ввалившиеся щеки, испуганные глаза на выкате, утратившие и блеск, и какое бы то ни было выражение, так что они хотя и видели, но казались слепыми; кривой крючковатый нос, слишком далеко отстоящие от него тонкие губы и наконец длинный костистый подбородок — словом, трудно вообразить себе что-либо более отталкивающее и безобразное. Если можно сравнивать человеческие лица с мордами животных, то Потешницу можно было бы сравнить с кошкой, потерявшей в драке всю шерсть, а потом окунутой в воду, тогда как Касиана походила на старую клячу из тех, что кладут свои кости на арене для боя быков, особенно когда она закрывала один глаз косой черной повязкой, оставляя открытым второй, чтобы ревниво надзирать за собратьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85