Но скульптор был счастлив тем, что
вверил себя в чужие руки. В ту ночь он первый раз уснул легко и спал
безмятежно без всяких снов, пока в третьем часу ночи его не подняли на
бдение. Отныне с утра до поздней ночи в доме звучали молитвы, песнопения,
усмирялась плоть и разгуливался дух.
Ежевечерне прослушивавший содержание пленки молодой сотрудник был сильно
изумлен и доложил начальству, но никаких шагов оно не предприняло и ждало
указаний. Впрочем, получение этих указаний на неопределенное время
затянулось - вокруг все трещало и рушилось, вверху была измена, а внизу
смута, и у спецслужб без того хватало новых и непредвиденных забот.
Наблюдали по инерции еще за одним домом на Петроградской стороне, хотя
наблюдать там было не за кем. Жильцы этого дома, люди весьма известные и
доставлявшие много хлопот властям, уехали весной далеко в другую страну, где
было не страшно жить. Они добивались этого права много лет, их поддерживали
во всем мире, о них писали в респектабельных буржуазных газетах, и теперь
после долгих мытарств они это право обрели. Двери заколотили, однако газ и
воду отключить не успели. В комнатах стояла непроданная мещанская мебель
конца прошлого века, валялись старые журналы, газеты и книги. На кухне в
рассохшемся буфете лежали оставленные прежними хозяевами пакеты с макаронами
и крупой. Ветер гулял по сквозным коридорам, поднимая пыль и листки бумаги,
и иногда казалось, что ходит по дому и что-то бормочет седая косматая
женщина в темной шали.
Но это был только морок. Ничьи следы не вели к дому ни со стороны пустыря,
ни из маленького кривого переулка, никто сюда не приходил и отсюда не
уходил. Однако, приглядевшись к темным, слепым окнам, можно было заметить
мерцавший в ночи тусклый огонек - как если бы, уезжая в добровольное
изгнание на другой край света и спасаясь от поднявшейся из подвалов смуты,
прежние хозяева забыли не только вещи, проведенные в доме долгие годы и, в
сущности, благополучную жизнь, но и сделать такую простую вещь, как
выключить газовую плиту.
В этом доме жила Маша Цыганова и никуда из него не выходила. Она нашла его
случайно, идя темной ночью по городу, когда даже на вокзалы путь для нее был
закрыт и оставалось только броситься в реку от безысходности. Ей казалось,
что всем людям в этом городе известно о ее позоре и, как только она выйдет
на улицу, ее узнают, будут оборачиваться и перешептываться за спиной. Она
ненавидела себя, свое тело, ей было стыдно рук и ног, как будто она
испачкалась и теперь ей вовек не отмыться.
Здесь было ее убежище. Сюда не мог прийти никто - ни живой, ни мертвый, и
она наслаждалась тишиной, постоянством и несменяемостью того, что ее
окружало. Это добровольное заточение в старом выселенном доме, блуждание по
комнатам, чтение странных журналов и книг было для нее полной, ничем и никем
не стесненной свободой, исключая лишь право покинуть пределы здания и
шагнуть на улицу. Гул большого города дома не достигал, застревая где-то на
подступах к нему. В окна дул ветер, стучал дождь, она бездумно глядела
часами на двор, как завороженная. Что делать дальше и как ей теперь быть,
она не знала и даже не пыталась узнать.
Прошлая чужая жизнь заменила ей свою собственную. Она дотрагивалась до
старинных вещей - чашек с отбитыми ручками, жестяных банок, стульев с
поломанными спинками,- они не обладали никакой художественной или
антикварной ценностью, кроме той, что принадлежали многим людям,
передавались из рук в руки, завещались, продавались, пропивались,
обменивались, закладывались и хранили память о всех владельцах. Это был
словно гигантский музей неучтенных ценностей, таинственная кладовая, и она
стала теперь единственной их наследницей и хранительницей.
Газ на кухне горел все время, и, когда темнело, она глядела на огонь. Синее
грязноватое пламя освещало кухню, возле плиты было тепло, и все ближе и
явственнее проступали из тьмы навеянные фильмами образы. Потом выпал снег,
он был совсем не похож на тот, к которому она привыкла в тайге - грязный,
сырой. Каркали вороны, день ото дня все теснее сближались утренние и
вечерние сумерки и все таинственнее становилась жизнь в доме. Теперь, чтобы
согреться, ей приходилось все время лежать под одеялами, но холод пробирал и
здесь.
Вероятно, у нее была температура, она бредила, свет в комнате перемешивался
с тьмою, и ей виделась дорога на "Большой мох", линии проводов, столбы и
усыпанные клюквой лежневки. Картины менялись, как в калейдоскопе, Маша не
знала точно, где находится и сколько дней она уже здесь живет. Но потом стол
опустел. Она просто лежала и ждала, когда придет так долго задержавшаяся
гостья из метели и она умрет от того же, от чего в несчастном городе умерли
очень многие.
Но вместо легконогой гостьи снова пришла мать.
- Уходи отсюда,- сказала она, скрестив на груди руки.
- Я хочу остаться.
- Ты должна жить. Ради нас.
- У меня нет сил, мама.
- Смотри сюда.
Она пригляделась и увидела во младенчестве умершего братика. Младенчик не
шевелился, он лежал на руках у Шуры, закрыв глазки, и она вдруг
почувствовала, что это была та утраченная ею вторая половина ее существа,
которой ей всегда недоставало и без которой ее жизнь была ущербной.
- Если ты сейчас умрешь, нас не спасет никто.
- Я боюсь. Там этот человек.
- Он заплатил свое. Иди и ничего не бойся. Машина за тобой уже вы-ехала.
- Какая машина?
- Иди скорее!
Метель была такая, что за снегом исчезло все: и дома, и фонари, и машины -
все потонуло в мутно-желтой мгле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70