Впрочем, добродушная Мона менее всех была обеспокоена случившимся конфузом.
Кассиди Ловлас Уорд вела двойную жизнь — певицы и жены. Поначалу Оливер просто привлекал ее своей мужской красотой, изящными манерами и искусством наездника. Кассиди была далеко не девочка и прекрасно понимала, что именно ее влечение к Оливеру пробудило в нем ответные чувства. Циничная пресса, придающая первостепенное значение физической привлекательности, предрекала им скорое разочарование и развод. Разумеется, пресса не могла ошибаться. Но, к своему взаимному удивлению, наездник и певица постепенно сделались близкими друзьями.
В то время, когда они встретились, Кассиди почти все время проводила в гастролях по своей родной стране и повсюду пела песни, что родились на берегах Миссисипи, в Нэшвилле, в штате Миссури. Она путешествовала на автобусе, с менеджером, музыкантами и рабочей группой. Реквизит, декорации, освещение, гример и гардероб ездили отдельно. И все это держалось на Кассиди — ее таланте, энергии и напористости. Кассиди, как и все великие артисты, умела разжечь публику и заставить ее воспарить к небесам.
Гастроли выматывали Кассиди. Оливер буквально наткнулся на нее однажды вечером. Кассиди сидела на плетеном коробе с одеждой рядом с автобусом, на котором ей этой же ночью предстояло ехать дальше. Снова репетиции, снова жадная, ревущая, захлебывающаяся аплодисментами толпа поклонников…
Появление Оливера было следствием чьей-то блестящей идеи: кто-то решил, что Кассиди следует выехать на сцену верхом на лошади, в ковбойском костюме, в сапогах со шпорами и в белой шляпе: Менеджер ничего не смыслил в лошадях, а потому заказал для нее не какую-нибудь сонную клячу, а резвого и норовистого конкуриста. Оливера, гостившего у хозяина лошади, попросили «позаботиться о леди». Благодаря ускоренному курсу обучения, появление Кассиди прошло нормально.
— Едемте со мной, — предложила она. — В других городах тоже есть лошади…
Оливер присел рядом с ней на плетеный короб.
— Такая жизнь — не для меня.
— Что, чересчур суматошная?
Кассиди завершила турне и поселилась с Оливером в Англии. А когда спокойная жизнь ей надоедала, она ненадолго возвращалась к прежнему: блистала на сцене в нарядах, расшитых блестками, и заставляла зал вскакивать с мест. Кассиди была переполнена музыкой. Житейские драмы отливались для нее в ноты и аккорды. В тот вечер после ужасающего ленча Кассиди сыграла на фортепьяно траурный этюд Шопена и дала себе слово, что когда-нибудь она заставит Джоанн Вайн оценить свою замечательную мать.
Зашедший в комнату Оливер понял и музыку, и настроение Кассиди.
И сказал:
— А почему бы тебе самой не написать песню специально для Моны? Ты ведь когда-то писала песни.
— Публике больше нравятся старые вещи.
— Старые вещи когда-то ведь тоже были новыми.
Кассиди скорчила гримаску и принялась играть старые песни — ничего нового ей сочинять как-то не хотелось.
Мона утешила хозяев, разочарованных неудавшимся приемом и ошеломленных хамским отношением Джоанн к матери.
Мона сказала, что смирилась с этим еще с тех пор, как Джоанн не позвала ее на свадьбу. Оливер с Кассиди охотно придушили бы Джоанн, если бы она еще не уехала.
— Да выкиньте вы это из головы! — посоветовала Мона. — Наверно, это все из-за того, что она выросла в бедности. У меня денег-то было маловато, понимаете ли. Должно быть, в этом все и дело. И потом, — добавила она, — не стану же я теперь портить ей жизнь, верно? Что будет, если я стану являться на эти самые балы, которые Джоанн устраивает, и говорить всякому встречному, что я, мол, ейная матушка? И вы, пожалуйста, ничего такого не устраивайте. Пусть себе живет, бог с ней. Главное, что ей хорошо.
— Мона, вы святая! — сказал Оливер.
Не меньше месяца прошло, пока наконец Оливер, Кассиди и Мона снова смогли спокойно обедать на кухне, как прежде. А тем временем битвы в семействе Болингброк возобновились с новой силой. Снова пылали страсти, снова летали по дому предметы обстановки… Однажды вечером после работы Мона, услышав рев Оливера и вопли Кассиди, решительно вошла в кухню и встала в дверях немым укором, уперев руки в боки.
Ее появление утихомирило сражающихся секунд на десять. Потом Оливер рявкнул:
— Какого черта вы тут делаете?
— Как насчет яичницы, к такой-то матери? — предложила Мона.
— О господи! — воскликнула Кассиди и захихикала. Оливер надулся и вышел, но вскоре вернулся с улыбкой и тремя рюмками виски. Мона принялась жарить яичницу, а Кассиди ей рассказала, что ссорились они из-за ее, Кассиди, длительного турне, которое она собиралась совершить по Америке. Ей предстояло отсутствовать два месяца, и Оливеру это не нравилось.
— Слушай, малый, так поезжай с ней! — сказала Мона.
И они тихо-мирно все обсудили. В течение первого месяца Оливер управится со всеми своими соревнованиями, а потом отправится к Кассиди в Америку. Второй месяц они проведут вместе и вернутся домой в ноябре. А Мона пока что поселится в квартирке при конюшне, чтобы приглядывать за домом. На тот месяц, что его не будет, Оливер решил нанять второго конюха.
— Проще простого! — подытожил Оливер. — И стоило из-за этого ссориться?
В то время, как Болингброки доедали десерт и обдумывали поездку, заехал их старый семейный адвокат (он, собственно, заранее договорился об этом визите, но они про него забыли), чтобы заверить их подписи на какой-то сложной доверенности, связанной с завещанием.
Оливер вышел встретить адвоката и провел его на кухню. Адвокат, как и Оливер, был человек интеллигентный и с первого взгляда оценил внутреннее достоинство, таящееся под простоватой деревенской внешностью Моны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87