Ей не давала покоя мысль, объяснила доктор Ланг, что данная ею оценка кубка короля Альфреда была неполной.
Роберт, доктор Ланг, ювелир и гости все вместе вошли в столовую, так сказать, в поисках истины.
Из буфета извлекли картонную коробку и вынули из нее копии томов Диккенса, потом черную кожаную коробочку, раскрыли ее и... ничего не увидели внутри, на белой атласной подкладке.
Мой кузен Джеймс, успевший проводить семью до Глазго и вернуться обратно в замок, сразу же заявил, что спустит шкуру со своего старшего сына, ибо исчезновение кубка — дело рук Эндрю, но космический страж в этот момент был недосягаем для отца, так как ехал со своей матерью в школу закрытого типа, а в машине у матери телефона не было.
— Я приехал к Самому по делам поместья, — сказал Джед, — и слышал, как эта старая леди в довольно резкой форме говорила сэру Роберту, что ему нельзя доверять рукояти шпаги принца Карла-Эдуарда, раз уж он не в состоянии уберечь менее ценные вещи от собственного внука, а не то что от грабителей, и Сам вполне добродушно соглашался с ней, отчего она только еще больше сердилась. Во всяком случае, после ее ухода Сам велел мне позвонить тебе и спросить, стоит ли волноваться из-за Эндрю.
— Нет, не стоит.
Вздох Джеда был наполовину усмешкой.
— Я сказал Самому, что ты увез из замка одну из его старых больших сумок из охотничьей комнаты, и он весь так и просиял. Но из-за чего весь этот сыр-бор? Говорят, «Золотой кубок короля Альфреда» — приз победителю скачек. Только и всего. Он действительно такой дорогой?
— Кому как, — сказал я. — Кубок золотой. Для богатого он лишь дорогая игрушка, а для вора — приманка, ради которой он готов на убийство. Ну а если ты не богач и не вор, а нечто среднее между первым и вторым, то на одной чаше весов оказывается твоя жадность, а на другой — риск.
— А что этот кубок для тебя? Для Самого? Для сэра Айвэна?
Не дождавшись ответа, Джед почти крикнул в трубку:
— Ал, куда ты пропал?
— Никуда, я здесь... Не знаю, что тебе ответить, не нахожу ответа и не хочу его искать.
* * *
Во вторник утром холодный атмосферный фронт напрочь смел с небес серые дождевые облака, и открылась чистая и бледная синева неба и тусклое северное солнце. Окна моей хижины смотрели на запад, отчего по утрам часто бывало такое освещение, о котором только может мечтать живописец, а в конце дня наступала очередь теплого закатного зарева, которое я сначала подсознательно передавал насыщенной глазурью, а потом, когда выяснилось, какие картины хорошо покупают, набил руку, выработав технические приемы, выгодные в коммерческом отношении. Я писал картины, чтобы добывать средства к жизни. А деньги зарабатывал, чтобы можно было писать что-то для собственного удовольствия, для души.
В тот день, во вторник, я легко набросал карандашом на серо-белом грунте голову молодой женщины с лицом, уже несущим на себе отпечаток сильного характера. Лицо получилось четким, умным, выразительным. Такое лицо могло быть у целеустремленной женщины. Она смотрела не прямо перед собой, а так, будто видела что-то справа от себя, не улыбалась, но и не казалась суровой, надменной или застенчивой. Она была просто такая, какая есть. Была сама собой.
Когда пропорции и выражение ее лица достигли соответствия моему замыслу, я использовал светлый и темно-синий ультрамарин, в основном прозрачный, разбавленный водой. Края холста я затенил темно-синим цветом, оставив светлый фон вокруг самой головы, а вокруг глаз и чуть ниже подбородка нанес темные тени. У меня получился недурной портрет в синих тонах на светло-серой основе.
Такой, думал я, могла быть доктор Зоя Ланг лет сорок тому назад.
Я учился своему ремеслу у четверых разных художников. Один из них был шотландец, другой — англичанин. Мой третий учитель был из Рима, а четвертый — из Калифорнии. Я присматривался, усваивал знания и упражнялся, пока не понял, что можно считать живописью, а что — нельзя. Я был не в состоянии позволить себе учиться в художественной школе, когда погиб мой отец, а мать собиралась вторично выйти замуж и изменить свою жизнь. Я предлагал свои услуги в качестве повара, слуги, гофрировщика четверым получившим хорошее образование художникам. Платой за эти услуги было пропитание, угол, в котором можно было устроиться на ночь, а еще бумага и краски.
После трех лет такой полезной, хотя и нелегкой и нудной работы я получил неожиданное известие от дяди Роберта: он спрашивал, что подарить мне в День моего приближающегося совершеннолетия. Я ответил дяде Роберту, что прошу позволения поселиться в старой полуразвалившейся хижине в горной части его владений. И еще я просил разрешить мне играть в гольф на площадке, принадлежавшей дяде Роберту.
Дядя Роберт позволил мне жить в старой лачуге (в прежние времена она служила местом для ночлега пастухов в период, когда овцы ягнились) и сделал полноправным членом гольф-клуба. А еще Сам дал мне денег, на которые можно было купить краски. Два года спустя он послал меня в Ламборн рисовать его лошадей, тренингом которых занимался вместе с Эмили-Джейн Кокс.
Когда же я ушел из Ламборна, дядя переселил меня из моей тогдашней лачуги в более прочную, но тоже весьма ветхую хижину и заплатил за то, чтобы ее сделали пригодной для обитания. А еще через год дядя Роберт обратился ко мне с просьбой позаботиться о сохранности «Чести Кинлохов».
Я не мог отказать ему, даже если бы и хотел. А я не хотел.
В детстве и юности я благоговел перед дядей Робертом. Лишь за последние пять лет я достаточно повзрослел, чтобы мои отношения с ним стали более зрелыми. Конечно, Сам заменил мне погибшего отца, но не менее важно для меня было то, что он стал моим другом, партнером и союзником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100