Вокруг было так тихо, так хорошо! До смерти не хотелось вставать и идти в гору, перебираясь с камня на камень! Но не мог же я навсегда оставаться там, где сидел.
С трудом поднявшись на ноги, я начал подъем.
Никаких «туристов» на плато не оказалось. Инстинкт, подсказавший, что я здесь один, не обманул. Но на всякий случай последние метры тропы я прополз на карачках и, добравшись до гребня, осторожно высунул голову, чтобы посмотреть — не собирается ли кто-нибудь напасть на меня и ударом ноги сбросить обратно вниз.
Я сразу же увидел еще одно подтверждение того, что гости покинули мой скромный приют: джип исчез.
Я выпрямился в полный рост, с ужасом оглядывая последствия вторжения. Ладно бы еще дело ограничилось пропажей одного средства передвижения. Распахнутая дверь хижины жалобно скрипела на ветру, мои пожитки валялись, выброшенные на улицу: стул, одежда, книги, постельное белье. Еле волоча ноги, я пересек плато и заглянул в дом. Эти мерзавцы перевернули там все вверх дном.
Как у всех, кто живет одиноко и не запасает провизию для гостей, предметы моего домашнего обихода были немногочисленны. Ел я прямо со сковородки, а пил — из кружки. Я обходился без электричества и поэтому не пользовался такими привлекательными для воров вещами, как телевизор или компьютер. У меня их попросту не было, как не было и мобильного телефона из-за невозможности подзаряжать аккумуляторы. Из такого рода техники я имел только портативную магнитолу, с помощью которой узнавал, не разразилась ли межзвездная война, и слушал любимую музыку, записанную на кассеты. Но стоимость этого аппарата была не настолько велика, чтобы его кража показалась кому-то выгодным делом. То ли дело антиквариат. Но его в моей хижине воры не нашли бы и при самом большом желании.
Главное богатство, которым я владел, были краски.
Когда пять с половиной лет тому назад я поселился в этом полуразрушенном доме, то занял только центральную — самую большую — из трех его частей. Я обновил крышу над моей комнатой площадью примерно пятнадцать на девять футов, вставил в проем окна вторую раму, заделал дыры в стенах. Газ для маленькой плиты я привозил в баллонах. Проточную воду брал из ручья, протекавшего между скалами неподалеку от моего дома. Сначала я собирался жить в Монадлайате только летом, когда дни длинные и хорошо работается, но потом все откладывал и откладывал свой отъезд. И так до тех пор, пока долгие декабрьские ночи не начали укорачиваться и не пришел морозный январь, а потом и февраль. Преспокойно пережив зиму, я и вовсе раздумал покидать эту хижину.
Кроме кровати, комода и одного удобного стула, в комнате было еще три мольберта, стопка холстов, табурет, стеллаж во всю стену и нечто вроде кухонного стола, заваленного тюбиками с красками и уставленного необходимыми для моей работы предметами: кувшинчиками с кистями и банками из-под варенья, заполненными чистой и мутной водой.
Теснота и мои привычки диктовали определенный порядок жизни. Кроме того, его требовала сама природа акриловых красок: они так быстро сохнут, что банки надо обязательно закрывать крышками, тюбики — завинчивать колпачками. На палитру выдавливать лишь небольшие количества этих красок, а кисти — постоянно промывать, мастихины — вытирать и руки — мыть. Я держал воду в ведрах под столом, использованные тряпки складывал в багажник джипа, чтобы не допускать беспорядка.
Как я ни старался, мне не удавалось уберечь свою одежду от пятен, а деревянный пол приходилось время от времени драить песком, чтобы избавиться от разноцветных разводов.
Четверо дьяволов устроили из моего эдема ад.
Я далеко продвинулся в работе на всех трех мольбертах, так как часто писал по нескольку картин одновременно. Сейчас все они были сброшены на пол лицевой стороной вниз и пропитались водой из опрокинутых ведер. Мой рабочий стол лежал на боку, горшочки, кувшинчики, кисти и краски были разбросаны по всей комнате. Тюбики полопались, растоптанные тяжелыми башмаками. Мерзавцы не забыли перевернуть мою кровать, перерыли содержимое комода, вытащили и бросили на пол ряды ящичков, не лучше обошлись и с книгами, опустошили каждый сосуд, высыпали даже сахар и кофе, превратив их в грязное месиво.
Ублюдки, паршивые ублюдки.
Я стоял на пороге, обессиленный и растерянный, смотрел на печальную картину, которую представляло собой мое жилище, и обдумывал, что же теперь делать. Одежда на мне была изорвана и перепачкана, многочисленные царапины и ссадины кровоточили. Хижину разорили, насколько я мог судить, так основательно, что мне не удастся быстро достать денег на восстановление своего пусть и нехитрого быта. К тому же исчезли мои часы и бумажник. Чековая книжка осталась в джипе.
Я сказал матери, что приеду в Лондон.
Хорош я буду в таком виде!
«Сумасшедший Александр». Ты вполне заслуживаешь, чтобы тебя так называли.
Я занес обратно в комнату стул и другие вещи, валявшиеся снаружи у самого порога, но в основном оставил все как было. Из одежды, выброшенной из комода, я отобрал самые чистые брюки, свитер и рубашку и переоделся возле ручья, отмыв засохшие струйки крови холодной прозрачной водой.
Все мое тело болело.
Паршивые ублюдки!
Из предметов, разбросанных на полу комнаты, покопавшись, я извлек обломок угольного карандаша и засунул его в карман рубашки. Потом нашел альбом для эскизов с несколькими чистыми листами и, оснащенный столь немногочисленными предметами первой необходимости, вышел из дому.
Горы Монадлайат, достигающие в высоту 2500— 3000 футов, отличаются скорее закругленностью линий, чем обилием зубчатых выступов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100