— Кто будет знать, что я туда поеду?
Я в упор посмотрел на него.
— Да любой, кто думает, что ты сейчас со мной, может догадаться! Они знают, как меня найти, им стоит только просмотреть газеты.
— Тогда оставайся здесь.
— Мне нужно поехать. А ты останешься.
Тем не менее я видел, что, если оставить его на несколько часов одного в номере, глубоко упрятанные мрачные предчувствия, которые он все время старался скрыть, могут прорваться неожиданной вспышкой панического страха. И тогда он, вне себя от беспокойства, натворит дел похуже поездки на скачки. Например, решит, что можно доверить свою тайну еще кому-нибудь из семьи.
А потому я повез его с собой на южную окраину Лондона, провел через служебный вход в весовую, где он мог чувствовать себя вполне спокойно весь день. Малкольм сразу же с кем-то познакомился и тут же получил приглашение на ленч в святая святых.
— Наверное, у тебя есть знакомые во всех уголках земного шара? — спросил я.
— Конечно, — ответил Малкольм, непринужденно улыбаясь. — Любой, с кем я поговорю пять минут, становится моим хорошим приятелем, если придется мне по душе.
В это можно было поверить. Малкольма трудно было забыть, и он обычно нравился людям. Я видел на лицах его новых знакомых искренние доброжелательные улыбки, когда они все вместе шли, беседуя, в ресторан. И я подумал, что мой отец мог бы достичь успеха в любом деле, за которое брался. Этот успех был неотъемлемой частью его характера, как и великодушие, как и безудержная стремительность и неосторожность.
Я должен был участвовать во втором заезде стипль-чеза для любителей, но, как всегда, на всякий случай приехал часа на два раньше. Я предоставил Малкольма самому себе и собрался отыскать владельцев лошади, на которой мне сегодня предстояло скакать, но тут передо мной появилась упитанная дама в широкополой коричневой шляпе. Из всех членов семьи я меньше всего ожидал увидеть на ипподроме именно ее.
— Ян! — сказала она обвиняющим тоном, как будто я пытался выдавать себя за кого-то другого.
— Здравствуй.
— Где ты был? Почему не отвечаешь на звонки?
Люси, моя старшая сводная сестра. Люси, поэтесса. Ее муж Эдвин, как всегда, был при ней, как будто у него вовсе не было никакой личной жизни, отдельной от Люси. Пиявка, как презрительно называл его Малкольм последнее время. Был Жуком, стал пиявкой.
Люси совершенно не заботилась о своем весе, что происходило в равной мере от ее возвышенных устремлений и от чрезмерной веры в здоровую пищу. «Но ведь орешки и изюм очень полезны! — говорила она и поглощала их килограммами. — Тщеславная забота о теле, как и заумное высокомерие, — это признаки душевной скудости».
Моей сестрице было сейчас сорок два года. У нее были густые каштановые волосы, которые она безжалостно обрезала, большие карие глаза, высокие скулы, доставшиеся от матери, и отцовский прямой нос. Как и Малкольм, она невольно привлекала внимание, и не только своей бесформенной одеждой и полным отсутствием косметики. Люси отчасти унаследовала жизненную силу Малкольма, которая проявлялась у нее в независимости суждений и высказываний.
Раньше я не раз задумывался, почему такие умные и одаренные личности, как Люси, не выбирают спутника жизни себе под стать. И только в последние годы понял, что рядом с ничтожеством вроде Эдвина, у которого никогда не было собственного мнения, Люси могла позволить себе ни в чем не ущемлять собственную личность.
— Эдвин пришел к выводу, — сказала она, — что Малкольм окончательно спятил.
«То есть это Люси так решила за Эдвина», — подумал я. Люси имела обыкновение приписывать мужу собственные мысли, если они были не очень приятны тем, кому она их высказывала.
Эдвин беспокойно сверлил меня взглядом. Он был приятным во многих отношениях человеком, но казался все время чем-то озабоченным. Эту его озабоченность можно было списать только на счет постоянного критического состояния их с Люси доходов. Я не мог сказать наверняка, то ли он действительно сам никак не мог найти работу, то ли Люси так или иначе удерживала его от этого. Как бы то ни было, Люси искренне считала более значимой престижность своего творчества, а не материальные выгоды, и Эдвину с каждым годом было все труднее терпеть протертые на локтях пиджаки с кое-как нашитыми овальными заплатами, едва прикрывающими дыры.
Так что у Эдвина, похоже, действительно были основания для беспокойства, хотя они вряд ли возникли бы, если б дело касалось только его.
— Это несправедливо с его стороны, — сказал Эдвин, имея в виду Малкольма. — Содержание Люси было назначено много лет назад, без учета инфляции, и не увеличивается по мере обесценивания денег. Малкольм должен немедленно решить этот вопрос. Я уже не раз напоминал ему об этом, но он совершенно не обращает на меня внимания. А теперь он стал тратить деньги с преступной расточительностью, как будто у его наследников нет на них никаких прав!
Его голос дрожал от негодования и, что нетрудно было заметить, от страха перед будущим, если состояние, которое Эдвин рассчитывал в конце концов получить в наследство, в последний момент ускользнет у него из рук.
Я вздохнул и не стал объяснять, что, по-моему, наследники Малкольма и в самом деле не имеют никакого отношения к его деньгам, пока он жив. Сказал только, пытаясь его хоть как-то успокоить:
— Уверен, Малкольм не допустит, чтобы вы умирали с голоду.
— Да не в этом дело! — возмутился Эдвин. — Дело в том, что он перечислил просто огромную сумму денег в старый колледж Люси, чтобы учредить там какое-то общество начинающих поэтов!
Я перевел взгляд с его раскрасневшегося от возбуждения лица на Люси и вместо обычной гордости обнаружил стыд и досаду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111