Не знаю, как остальные, но последние два препятствия я преодолел так, словно пытался выиграть Гранд-Националь, но даже это мне не помогло. Мы финишировали в таком порядке: Красный, Зеленый, Синий; на финишной черте первый опережал второго на полкорпуса, как и второй третьего.
Мы замедлили бег и рысью выехали в ворота. Я чувствовал, что вот-вот свалюсь от изнеможения. Дышал я глубоко, через нос; в свое время я многим актерам говорил, что самое явное проявление усталости – это хватать воздух ртом.
Синий и Красный ехали впереди меня; мы вновь присоединились к остальным жокеям. Никто ничего не сказал. Мы спешились и отдали поводья грумам. Я чувствовал, как дрожат мои пальцы, когда расстегивал шлем; я надеялся, что жокеи не видят этого. Я снял шлем, вернул его тому, у кого одалживал, и большим пальцем руки смахнул пот со лба. По-прежнему слышалось только приглушенное бормотание голосов. Я расстегнул полосатую рубаху, буквально заставив руки повиноваться, и долго трудился, развязывая шарф. От тяжелого дыхания болела диафрагма. Я протянул рубаху и шарф их хозяину и взял свои вещи у кого-то, кто поднял их с травы. Надеть их у меня не было сил, и я просто перебросил их через руку.
Мне не нравилось, что все, включая меня, испытывают в основном смущение, и я сделал все, чтобы разрядить обстановку.
– О'кей! – сказал я. – Значит, завтра вы будете участвовать в скачках?
– Да, – ответил Синий, и остальные закивали.
– Чудесно. До завтра.
Я улыбнулся совершенно искренне, хотя и вполнакала, и повернулся, чтобы пойти туда, где Монкрифф, черт бы его побрал, пытался притвориться, что все это время у него на плече не было видеокамеры.
Меня кто-то окликнул:
– Мистер Лайон!
Я помедлил и обернулся. Вот как – мистер Лайон! Сюрприз.
Жокей в бело-зеленой рубашке сказал:
– Вы отстояли свою правоту.
Я ответил улыбкой и взмахом руки, а потом побрел по траве к Монкриффу.
– Дерьмо! – заключил он.
– Только не дерьмо. Завтра мы можем получить великолепный заезд. Они не позволят себе сделать дело хуже, чем страдающий одышкой любитель.
– Надень рубашку, а то умрешь от холода.
Но не от сломанной шеи, думал я, чувствуя тепло, усталость и неистовую радость.
Эд отдал мне мобильный телефон, сказав, что О'Хара звонил мне, пока он, Эд, объезжал ипподром, и хотел узнать, где я нахожусь.
– И что ты сказал ему? – спросил я.
– Сказал, что вы ездите верхом. Он хотел, чтобы вы перезвонили ему.
– Ладно.
Я направился к своему автомобилю и по пути набрал номер О'Хары. Судя по всему, он был вместе с Говардом, который теперь так и пыхал энтузиазмом по поводу идеи ведовства и хотел сделать на ней особое ударение. Сцены одна за другой текли с его пера.
– Гм, – сказал я, – только попридержи его. Ведьмы не вешают сами себя, и нам по-прежнему нужен определенный убийца.
– У тебя есть обыкновение, – сухо отозвался О'Хара, – держать палец на кнопке. – Он сделал короткую паузу. – Говард сказал мне, где живет Элисон Висборо.
– Ты заключил с ним сделку? Торговались?
– Возможно, – холодно сказал О'Хара, – нам не стоит отнимать у него последний цент.
Я улыбнулся.
– Как бы то ни было, не съездить ли тебе повидаться с ней? Это где-то в Лейчестершире, – продолжал О'Хара.
– Когда? Завтра у нас весь день съемки.
– Сейчас. Говард позвонил ей. Она тебя ждет.
– Сейчас? Не может ли это сделать кто-нибудь другой?
Я был на ногах с четырех часов утра, а сейчас уже пять сорок пополудни. Мне хотелось принять душ, и я чувствовал себя, мягко говоря, разбитым. Лейчестершир – это много миль совсем в другом направлении.
О'Хара сказал:
– Я думал, тебе будет интересно встретиться с ней и с ее матерью, которая живет вместе с нею.
– Одри?
– Героиня Сильвы по фильму, – подтвердил О'Хара.
– Ну… да, мне интересно. О'кей, я еду. Какой у нее адрес?
Он подробно сообщил и адрес, и номер телефона.
– Говард выворачивается наизнанку, пытаясь быть любезным.
– Держу пари.
Переводя разговор на другой предмет, О'Хара уточнил:
– Эд сказал, что ты ездил верхом…
Этот косвенный вопрос развеселил меня. Я ответил:
– Я проехал по кругу с парой жокеев, чтобы они увидели, что потребуется от них завтра.
– Тебе следует соблюдать осторожность.
– Несомненно, – отозвался я. – Всегда.
Мы распрощались, и я продолжил путь к автомобилю, опять набирая номер, на этот раз Робби Джилла.
– Томас Лайон, – представился я, когда он снял трубку. – Как там моя барышня?
– По-прежнему на интенсивном лечении. Я связывался с хирургом, и он написал в ее карте: «Нетранспортабельна». Это будет до тех пор, пока ей нужны внутривенные вливания. В любом случае два или три дня. Ее сын невыносим. Фанфарон!
– Чем он занят?
– Запугал всех медсестер до немоты. Этакий важный господин.
– Доротея уже пришла в себя?
– Да, она поговорила с полицейскими. Последнее, что она помнит, – как она пришла домой после обеда у знакомой вдовы, живущей в четверти мили от нее. Иногда они вместе смотрят телевизор. После смерти Валентина Доротея иногда нуждается в чьем-либо обществе. Хорошо, что она не явилась домой раньше.
– Я полагаю. Возможно.
– Возможно, – согласился он.
– Что еще? – спросил я.
– Ничего. Я говорил с полицейскими. Они отделались пустыми словами, и это означает, что у них нет никаких догадок.
– Я хотел бы повидать ее.
– Я говорил ей, что вы просили об этом. Она рада. Быть может, завтра вечером или послезавтра.
– Я еще позвоню вам, – пообещал я.
Я сел в машину, сообщил водителю об изменении планов и сверился с картой дорог. Свернуть вправо на шоссе А14, ехать на северо-запад, обогнуть Кеттеринг по внешнему краю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97