Теперь уже и Саманин задремал, накрывшись шинелью.
– Эй, солдатики, – сказал кто-то около машины и стукнул рукой по кузову. – Эй, обоз!…
Они на всякий случай не откликнулись, тогда он легко вспрыгнул на задний борт и потянул Саманина за ногу. Саманин сел. Было совсем темно, но он сразу узнал солдата с соседней машины, тускло поблескивали медали у него на груди.
– Давай к нам в машину, по тревоге, – сказал он строго и спрыгнул – медали тоненько звякнули.
Они поняли – зря не позовут – и тут же последовали за ним.
На газете грудкой серебрилась камса, а рядом горячие вареные картофелины – так и ударило духом в ноздри.
– Держи! – но это не им – протянулась рука, взяла кружку.
Несколько шумных напряженных глотков.
– Хорошо пошла.
– …Комбат тогда остановил: «Что во фляге?» – «Молоко». Он взял, отвинтил. «Верно, говорит, только от бешеной коровки».
– Хороший был комбат. – По-быстрому, пока ужин варится. Держи! Саманин взял кружку. Она была почти полна, губы сразу окунулись в водку. Он глубоко втянул носом воздух, как будто собирался нырять, и начал пить большими глотками, не дыша и стараясь не распробовать вкус.
Он неожиданно легко опустошил кружку, лишь на последнем глотке икнул и чуть не закашлялся. Водка остановилась в горле, и ее запах с такой силой ударил в нос, но не снаружи, а изнутри, как бы сверху, от лба и глаз, что чуть не задушил его. Но он перетерпел, перевел дух и отдышался. Ему сразу стало легко, как человеку, исполнившему долг, он деловито ел картофелину, подставив под нее ладонь.
– Держи!
– …Тогда перед фронтом мы тоже в Москву ездили. Концентраты получали на фабрике «Красный Октябрь». Во дворе стоим, а бабы сверху из цеха нам шоколад бросают. Теплый еще…
– Я больше не хочу, – сказал Митя Ополовников.
– Да ты отпил хоть немножко-то? Давай допью. Заесть-то оставь.
Позвали ужинать, и они дружно попрыгали из кузова.
– Саманин, останьтесь у машин, – сказал старшина, – сменитесь, покушаете.
Они вошли в дом, а он привалился плечом к заднему борту грузовика. Он совсем не чувствовал опьянения. Небо уже погасло, накрапывал слабый дождь. Кто-то набирал воду у колонки, женский голос звал кого-то с крыльца. Стоял полный мрак, лишь иногда чуть отсвечивали затемненные изнутри окна. (Как он тогда был молод, тем далеким осенним вечером, где-то на окраине военной Москвы!) С шумом, как из землянки, вывалились на улицу солдаты. Теперь позвали его. В сенях его слегка повело, он ударился коленом о косяк, толкнул дверь.
Комната была большая, пустоватая, вроде казармы. В углу у дверей стоял покрытый клеенкой стол, и над ним низко свисала яркая лампочка, отчего остальная комната терялась в полутьме.
Высокая худенькая девушка подвинула к нему тарелку с пшенной кашей.
– Это тебе оставили.
Давненько он не ел из тарелки, все только из котелка. Он глотал остывшую кашу с мясными консервами и смотрел на девушку, которая то подходила к столу, то таяла в темноте. Она чем-то была занята, ну, да, она убирала со стола посуду. Она была молодая, как он, а может быть, даже еще моложе. Но она не обращала на него внимания. Он доел кашу и отодвинул тарелку.
– Обожди, чаю налью. Чаю много.
Он смотрел, как она наливает чай из большого жестяного чайника, и неожиданно сказал:
– И ты садись попей. У меня сахар есть… – И вытащил из кармана три кусочка.
– Разорять-то тебя, – засмеялась она, – ну, ладно, за компанию. Чай больно душистый. – И позвала: – Мама, иди, попьем чайку с защитничком.
Он удивился и расстроился, а из дальней полутьмы вышла моложавая и тоже тоненькая женщина и села к столу.
– Вкусный чай, – задумчиво сказала она, ловко переливая из чашки в блюдце и поднимая блюдце к лицу. – Хорошо вас кормят?
– Первая норма. А в запасном полку, там третья была, Там нас кормили отвратительно плохо. – И еще повторил: – Отвратительно плохо.
– Завтра уже обратно? И Москвы-то не видели.
– Получим обмундирование и поедем.
– И сапоги получите? – это, конечно, девчонка спросила, в самое больное место ударила.
Он посмотрел на нее с сожалением и не ответил.
– Молодая еще, глупая, – сказала мать и засмеялась: – Сам-то откуда?
Ему захотелось рассказать о себе, о матери, о сестренке, об отце, который на фронте. Но он рассказал почему-то только о домике с балкончиком. Когда Игорь был маленький, они часто гуляли с отцом у них по городку, а у пруда стоял аккуратный такой домик с балкончиком и цветными стеклами, и отец всегда говорил, вот, мол, когда будут деньги, мы купим этот домик. А его, наверно, и продавать-то никто не собирался.
– А деньги откуда будут?
– Он говорил, выиграем или, мол, поеду в Арктику, на зимовку, заработаю. А домик-то, наверно бы, и не продали.
– Значит, как бы мечта.
Он посмотрел на нее и не то чтобы подумал, но почувствовал, что еще вспомнит этот вечер, эту полутемную комнату с освещенным столом – где-то в землянке, в шатающейся теплушке, и даже там, где он, мужественный и сильный, вымахнет по сигналу за бруствер и прыжками двинется вперед, громко крича и не слыша собственного крика.
Саманин отодвинул чашку, не спрашивая разрешения, закурил и только собрался продолжать беседу, как хлопнула дверь и вошел, щурясь на голую лампу, старшина.
– Покушал?
На улице было тихо, накрапывал дождь. Саманин залез в кузов, мимо тихонько спящего Мити Ополовникова прополз на четвереньках поближе к кабине и лег на слабо пахнущие каленым пачки обмундирования. Он уже стал засыпать, думая о доме, об их городке, об аккуратном домике с балкончиком и цветными стеклами. Потом он вспомнил о той женщине в кузове встречной машины, которой он погрозил пальцем, а она засмеялась.
1 2 3 4 5