Мы с Джульеттой съездили на поезде в Блумендаль и провели с ней около часа, правда, я почти не говорил с ней. В тот день, насколько я помню, в комнате висело некоторое напряжение, которое я приписал тому, что две самые близкие для меня женщины встречаются в первый раз. Я вспомнил также, что на обратном пути в Амстердам Джульетта повернулась ко мне и сказала: «В молодости Изабель, должно быть, была очень красива». Эти слова заставили меня улыбнуться. Я рассказал Джульетте о фотографии, которую Изабель показала мне однажды, после того как после ужина выпила две порции бренди, что было для нее необычно. На той фотографии, сделанной в 1953 году в «Валдорф Астории», Изабель была в белом вечернем платье, с бриллиантами в ушах и на шее, с безукоризненной кожей и черными блестящими волосами, косо зачесанными на лоб и закрывавшими правую бровь… «Конечно, она все еще красива, – поспешила добавить Джульетта, почувствовав, что едва не допустила бестактность. – Я имела в виду, что жаль, когда встречаешь кого-то впервые и человек уже стар. Сразу понимаешь, что ты упустил что-то, и от этого становится грустно».
Я вспомнил свою первую встречу с Изабель. Тогда ей было около шестидесяти, но она все еще пребывала на вершине славы. Я зашел к ней за кулисы в «Сэдлерс Уэллз», чтобы выразить свое восхищение ее работой. Я сказал ей, что учусь в студии Королевского балета и надеюсь танцевать в балетной труппе в Амстердаме. Мы поговорили минут1 пять, и мне ничего не запомнилось, кроме ее великолепного английского и того, с каким пренебрежением она оглядела меня с ног до головы. В конце года в студию Королевского балета приехал агент из голландской труппы, и я стал одним из нескольких танцовщиков, которых он отобрал для просмотра. Невозможно вообразить мое волнение, когда он отвел меня потом в сторону и спросил, не хотел бы я стать членом труппы… Осенью следующего года, однажды днем, когда я уже прожил в Амстердаме около полугода, по громкоговорителю в студии труппы передали, что меня в приемной ждет посетитель. Я был вспотевшим и взъерошенным, в рваной футболке и велосипедках из лайкры, а Изабель – в костюме от Шанель и темных очках. Она трижды поцеловала меня, потом отступила назад и осмотрела с ног до головы. «Итак, – произнесла она с легкой улыбкой, – вы танцуете в Нидерландах, как и планировали». В тот момент я, конечно, не имел понятия о том, как она меня нашла, это казалось мне счастливой случайностью. Только годы спустя я узнал, что это Изабель послала агента, чтобы он посмотрел и отобрал меня, это Изабель все организовала…
Я снова взял в руки письмо от юриста. Господин Веркховен полагал, обращаясь ко мне, что, как один из близких друзей, я уже знаю о кончине Изабель, и это придало его письму некоторую краткость и деловитость, что только усилило мое потрясение и замешательство от этой новости. Прошло всего чуть больше двух недель с тех пор, как я видел ее в последний раз. Ее уход оказался неожиданно быстрым, почти жестоким.
Я повернулся на бок и стал смотреть в стену, покрытую неприличными надписями, рисунками мужских гениталий и следами от затушенных сигарет. Мои глаза затуманились. Я почувствовал, что погружаюсь на дно, в темноту… Во всем этом было одно утешение – она не узнала о моем позоре.
В ту ночь я находился между сном и явью. Я открывал дверь в квартиру Изабель. Медленно, как в тумане, шел через холл, осознавая, что на стенах висят картины, а в серебряном блюде у зеркала лежат засушенные лепестки роз. Я шел на ощупь по проходу, ведущему в гостиную. Все комнаты были погружены в темноту, в которой угадывались таинственные очертания мебели. На всем лежал отпечаток заброшенности. С улицы не проникало никакого света, не светила луна, во всем была какая-то пыльная серость, струящаяся снаружи через стеклянные двери. Я увидел вычищенный камин и аккуратно разложенные на диване подушки. Я сел в кресло, в котором всегда сидела Изабель, когда еще была здорова. Это было кресло с высокой спинкой, обтянутое изысканной и роскошной тканью – желтого, зеленого и золотого цветов. На столе возле кресла лежала стопка разрозненных листов – на них она делала записи по балету, над которым мы вместе работали. Хотя я и был знаком с транскрипцией, которую она использовала, но для меня она всегда выглядела интригующе загадочной, как руны, высеченные на камнях, или планы экспериментальной тюрьмы. Я знал, что мы далеко продвинулись в нашей работе, но оставалось еще многое сделать, и только я мог это продолжить. Пока я читал то, что она написала, меня окружала аура египетских сигарет. Я подумал, что сигареты, должно быть, остались с ранней осени, еще до того как у нее обнаружили рак. Несколько листов бумаги, испещренных карандашными пометками, запах сигарет в воздухе – вот все, что осталось от нее. Как быстро, как неожиданно мы уходим… Сидя в ее кресле, я начал разговаривать с ней. Я говорил то, чего не успел сказать ей при жизни. И то, чего она никогда не разрешила бы мне произнести в ее присутствии… Но в этом и заключается суть бдения, Монолог, а не беседа. Человека, к которому я обращался, больше не было. Она не могла перебить меня или не согласиться, она даже не могла ответить мне. Эта односторонность разговора, сам факт, что только один человек говорит, заставляет понять, что он потерял.
Доски пола казались черными в полутьме, за стеклянной дверью едва проступали смутные очертания леса, который по цвету был на тон темнее, чем небо. С северо-востока дул ветер, но больше не раздавалось никаких звуков. Хотя была середина ночи, но Бутала, подумалось мне, наверняка не спит у себя наверху, сидя в кожаном кресле с рюмкой бренди на столике, под рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74