– Разложите в хронологическом порядке, – повторил Хьюберт. – Сначала по годам, а затем по месяцам. Больше от вас ничего не требуется. И незачем перечитывать их по несколько раз. Так вы только зря теряете рабочее время.
– Есть! Итак, не буду думать о чем не положено, – ответила Паулина Фин и притянула к себе очередную стопку писем.
– Думайте о чем вашей душе угодно, только делайте, как я сказал, – отрезал Хьюберт. – Все мы вольны думать о чем пожелаем. Но, будьте добры, держите мысли при себе, а тратить мое время на дурацкие споры совершенно незачем.
Он вышел на тенистую террасу с видом на озеро. Весна уже заявила о себе: погода, по мартовским меркам, стояла теплая. Хьюберт дал себе слово помириться с секретаршей и называть ее по имени. Она, не спрашивая разрешения, давно уже звала его Хьюбертом. С начала года, когда начались финансовые неурядицы, он сделался раздражительным. Сначала Хьюберт предпочитал считать сложившиеся обстоятельства «любопытными» и «непредвиденными». Однако теперь он начал подозревать, что неудачи стали закономерным следствием второго развода Мэгги, ее нового брака с итальянским и, видимо, ревнивым маркизом, всеобщего финансового кризиса, а также скоропостижного банкротства сомнительной швейцарской компании, куда, в надежде сорвать куш, Хьюберт вложил значительную часть сбережений. Пока он не знал, что предпринять. Оставалось одно средство, и мысль о нем, обретая необходимую ясность, одиноким облаком блуждала в его голове. В то же время деньги продолжали таять.
Неми распростерся перед глазами Мэлиндейна: озеро, далекие холмы, буйная растительность – тот самый вид, который, взволновав воображение сэра Джеймса Фрэзера, воплотился в его «Золотой ветви», «евангелии» нового язычества. Волшебная панорама, и прежде не оставлявшая Хьюберта равнодушным, внезапно возымела неожиданный эффект. «Этот вид мне не по карману», – заключил Хьюберт и вернулся в дом.
При виде Паулины, раскладывавшей письма в стопки, он ощутил легкий всплеск эйфории. Там, в грудах писем, скрывалось последнее средство, к которому настало время обратиться. Нет, Мэгги не отнимет у него Неми! Пусть юридически не все гладко, но моральное право никто не посмеет оспорить.
Юридически ему, разумеется, не принадлежит даже этот дом. Мэгги была… Она была… Мэгги, Мэгги…
Паулина Фин опять зачиталась. В тех случаях, когда на письме не было даты, приходилось углубляться в содержание, чтобы верно соотнести его с одной из многочисленных стопок, аккуратно разложенных на столе. Однако сейчас Паулина вчитывалась в письмо с живым интересом, а Хьюберт вовсе не был уверен, что эта живость ему по карману (особенно учитывая, что теоретически секретарша получала почасовое жалованье). Уверенности у него не было потому, что, хотя жалованье это было очень небольшое, Хьюберт не знал, может ли вообще позволить себе услуги Паулины. Ведь сумма, которую он задолжал, росла каждый час с той же скоростью, с какой уменьшалась вероятность, что когда-нибудь он ее выплатит.
Хьюберт бросил еще один взгляд на Паулину, на ее маленькое личико, обрамленное кудряшками, и понял, как ему не хватает Иана, мальчика из Инвернесса, Дамиана, армянского мальчика с забавной фамилией Рансивелл, лучшего секретаря из тех, кто пытался быть секретарем, и двух других – с их вечными склоками и капризами, кулинарными изысками и перестановками мебели, сережками, кулончиками, демонстративно обтягивающими джинсами и тем, что они обтягивали. Тоска не относилась к кому-то конкретно, но Хьюберту все равно было плохо. Их отъезд, такой недавний и тем не менее так неумолимо свершившийся, до сих пор не давал ему покоя.
Утренние новости, возвестив о смерти Ноэля Коуарда, провозгласили «кончину эпохи». Для Хьюберта кончиной эпохи сделались внезапный развод Мэгги и ее не менее внезапное замужество. «Эпохи умирают – подумал Хьюберт, – каждый день гибнет по эпохе». Он пал духом, затем попробовал взбодриться, но вышло не очень.
Хьюберт снова перевел взгляд на мисс Фин. Она, наконец дочитав увлекательное письмо, нагнулась, вглядываясь в разложенные на столе стопки. У нее были широкие, слишком широкие бедра. «Где поэзия моей жизни?» – подумал Хьюберт. Его не оставляло ощущение, что поэзия где-то недалеко и скоро вернется. Уордсворт называл поэзию «чувством, застывшим в спокойствии». Хьюберт принял митигил, слабенькое успокоительное, убедил себя, что через десять минут станет лучше, и проглотил еще одну таблетку для верности. В это время у парадного входа затормозил до боли знакомый белый автомобиль.
– Боже мой, опять он! – поморщился Хьюберт и обернулся к Паулине. – Мисс Фин, к нам приехал ужасный человек. Не оставляйте меня с ним ни на минуту, носите бумаги на подпись, напоминайте, что я должен отужинать в городе. Придется угостить его выпивкой. Он просто невыносим.
Секретарша вышла посмотреть на прибывшего. Тощий невысокий священник хлопнул дверью машины и, неумолимо приближаясь, улыбался и махал рукой.
– Иезуит из Милуоки, – сообщил Хьюберт.
– Я его встречала, – кивнула Паулина. – Он всех изводит.
– Знаю, – согласился Хьюберт, ощутив внезапный прилив симпатии к мисс Фин, и вышел навстречу священнику.
– Хьюберт, как чудесно, что вы дома! – воскликнул иезуит дребезжащим, как расстроенная гитара, голосом. – Я только что из Рима, и сразу к вам.
– Добрый день, – вежливо поздоровался Хьюберт. – Боюсь, у меня мало времени. Если бы вы позвонили перед приездом, я бы перенес ужин.
– Вы уходите ужинать?
– Да, около семи, – вяло улыбнулся Хьюберт. Было почти шесть часов вечера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64